Дальше - умолкаю. Мы ходили по кругу и, как говорят в стране Гулаг, "балдели": лопотали что-то невпопад, смеялись беспричинно и - дышали, дышали!

К сожалению, прогулка эта вышла для меня боком: отвыкший организм немедленно отреагировал простудой, и на следующий день я слег с температурой. А еще через пару дней заложило лоб, скулы - пришел мой старый друг гайморит. Болезнь как-то совсем расслабила меня. Переполошилась и Любовь Иосифовна: примчалась тут же, пощупала мне лоб, назначила УВЧ. Сказала, что на 5 марта назначена комиссия, но теперь придется ее отложить.

И это сообщение не только не обрадовало, а лишь усилило тоску. Я понимал, что досрочная комиссия могла означать лишь признание меня здоровым, но... ведь Семен Петрович, мой демон-искуситель, нашептал мне в уши, что признание - это хорошо, хорошо...

Вот так и я возжаждал "психиатрического рая" и обомлел, теряя его... Медленно ползли, тянулись бесконечно эти последние дни. 4 марта простились с Володей Шумилиным. Полотенцев совсем распоясался и доводил меня до ручки, очень трудно было спасаться от этого "супермена". В палату стал забредать недавно появившийся в отделении Валентин Федулов, художник с "Мосфильма", севший за драку. Это был тихий деликатный молодой человек с красивой улыбкой и серыми "рублевскими" глазами. Рисовал он даже очень неплохо, и зеки наперебой осаждали его заказами. Еще до отъезда Володи Шумилина он сделал (по совету Семена Петровича - для будущих "предвыборных" плакатов) его портрет: в руках у Володи денежная банкнота, и он смотрит на нее, как Гамлет на череп бедного Йорика,- туманным и мудрым взором. Сделал Валентин и мой портрет. Вот он лежит сейчас передо мной - карандашный рисунок на листке ватмана, с датой 9.03.74 г. и с закорючкой авторского факсимиле... Конечно, я на нем не очень похож, художник как-то утяжелил черты, но вместе с тем - в глазах, в тревожных складках у рта - есть что-то от моей смуты и усталости тех дней.

Валентин делал и другие, в том числе и сюрреалистические рисунки. Например, по моему заказу, - "Сомнение". Этот рисунок тоже сейчас у меня: хороший, напряженный, жутковатый. На нем - согнувшийся от внутренней натуги человек, между рук которого, в пустой, черной груди, - большое, натуральное, в жилках сосудов сердце (его сердце), вокруг которого обвилась змея. Человек давит змею, пытается оторвать, но он делает это как-то нерешительно, отрывает - любя, лаская... Это ведь е г о змея, е г о сомнение. А на груди, над сердцем, - два призрачных, больших, устремившихся в Никуда глаза...

Встретив одобрение со стороны зеков, Валентин стал делать и более странные рисунки: скелеты, гробы, змеи, сосущие мозг и т.п.

- А я так вижу, - говорил он, мило улыбаясь, своей врачихе, Алле Ивановне, и та только взвизгивала от ужаса. И боюсь - верила.

Числа 10 марта, оправившись от простуды, я устроил - по просьбе Валентина и нового моего знакомого Саши Мозжечкова "литературный вечер" почитал свои стихи. Валентину это был как бы "гонорар" за рисунки. Понравилось. Некоторые стихи я выписал им на память: "Таити", "Эвкалипты в Крыму", "В прогулочном дворике".

Вот так текли последние дни в Институте Дураков. А за окнами - искрился март, бряцали сосульки, и голуби на карнизе заводили весенний кавардак. Жизнь продолжалась, томила и властно звала вперед - к новым, неведомым берегам.

ВЕРТУХАИ

При всей надежности медицинской обслуги Гулаг не мог все-таки передоверить арестантские души институтской медицине. Охрану их денно и нощно несли прапорщики; в институте их была, кажется, целая рота. Две маленьких звездочки, расположенных по оси красного погона (цвет внутренних войск) - этот, недавно введенный чин получил широкое распространение в сегодняшнем Гулаге. Не офицер, но и не рядовой, а в общем-то привилегированный плебей, кадровый служка, исполнительный и надежный наемник - вот что такое нынешний прапорщик. По сути это было то же, что до недавнего времени рядовой или сержант сверхсрочной службы, хотя звание прапорщика куда более доверительно и почетно для этой публики, к тому же явно ближе к офицерскому званию. В тюрьмах и лагерях сейчас очень многие караульные и технические должности заняты именно прапорщиками. Был набит этим воинством и институт имени Сербского.

Прапорщики несли, прежде всего, охранную службу в отделениях, дежуря по восемь часов. Не знаю, как в других больших отделениях, но в нашем всегда находился охранник. Днем и ночью он мерно вышагивал, поскрипывая сапогами, по коридору, изредка заходил в палаты. Он всегда был без головного убора, поверх мундира на нем был белый халат. Ни в какие "внутренние дела" отделения дежурный прапорщик не вмешивался, просто - присутствовал. Правда, у него были ключи от наружных дверей, и если какой-то няньке нужно было выйти (например, вывести куда-нибудь зека или за обедом сходить), то она говорила об этом вертухаю, и тот отпирал дверь. На врачей это не распространялось, у них были свои ключи у каждого. По утрам, после завтрака, прапорщик отправлял на работу "трудовую команду", он же приводил ее обратно в конце дня, самолично обыскивал в коридоре, прежде чем ввести в отделение.

Я уже говорил, что вертухаи следили за исполнением распорядка дня, за общим порядком в отделении. Например, после каждого приема пищи они давали "добро" на перекур, они же зажигали спичку, чтобы дать зеку прикурить. Отношения между прапорщиками и медперсоналом были корректными, чисто служебными, особого контакта я не наблюдал, и это можно понять - медиков, видимо, этот лишний надзор тяготил. Зеки тоже держались от них, как от всяких мундиров, на расстоянии, хотя прапорщики иногда подходили заговаривали: скучно же было слоняться восемь часов по коридору.

Чаще всего у нас дежурил невысокий круглолицый прапор лет 35-ти со смешным белобрысым хохолком, торчавшим на макушке, и круглыми глазами с белесыми, часто моргающими ресницами. Был он человек тихий, глупый и трусливый. Это у него постоянно не сходился счет в ложках, и его же чуть не хватил удар, когда Витя Яцунов спрятался после отбоя под столом.