- Ох, искушение! - вздохнул Василий Борисыч.
- Да ну его к шуту, твое "искушение". Заладил, что сорока Якова, надоел даже... Идешь в приказчики?
Молчит Василий Борисыч, мутится взор его под горячими взглядами Патапа Максимыча.
- Житье на всем на готовом, жалованья - сколько запросишь. Дело вести без учету, без отчету, все как сыну родному доверю... Что же?.. Чего молчишь?.. Аль язык-от отсох!.. Говори, отвечай!- сильно тряся за плечи Василья Борисыча, говорил Патап Максимыч.
- Не знаю, что отвечать,- тихо промолвил Василий Борисыч... А у самого на уме: "Спаси от бед раба своего, богородице!"
- Толком спрашиваю, толком и ответ давай! - чуть не на весь дом крикнул Патап Максимыч.
- Дайте сроку...- едва проговорил Василий Борисыч. - Много ли?
- Недель шесть...- сказал Василий Борисыч. - Долго...- молвил Патап Максимыч.
- Меньше нельзя. Чужие дела в руках, зря их бросить нельзя,- ответил Василий Борисыч.
- Дело сказал,- молвил Патап Максимыч.- А все бы маненько убавить надо...
- Никак невозможно, Патап Максимыч,- решительно сказал Василий Борисыч.
- Ну, была не была,- согласился Чапурин.- Шесть недель так шесть недель. Будь по-твоему.. Только смотри же у меня, не надуй...
- Помилуйте!.. Как это возможно!..- А сам на уме: "Только б выбраться подобру-поздорову".
- Ладно, хорошо.- сказал Патап Максимыч. И, обняв Василья Борисыча, трижды поцеловал его со щеки на щеку.
- Никитишна! - крикнул он, маленько отворив сенную дверь. Кума-повариха вошла в горницу. - Ставь-ка нам, кумушка, смолёну, головку холодненькую,молвил ей повеселевший Патап Максимыч.
Кумушка скоро воротилась, неся на железном тагильском подносе бутылку шампанского с четырьмя хрустальными стаканчиками.
- С новым приказчиком!- поздравлял Чапурина удельный голова.
- С новым торгом!- подхватил кум Иван Григорьич.
И скорым делом бутылку покончили. Василий Борисыч пил, но крепко задумался.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Обедать сели. То был последний обед сорочин. Пол-обеда не прошло, забренчали на дворе бубенчики, колокольчик стал позвякивать: то Михайле Васильичу стоечных лошадей запрягали. Не терпелось ему. Из-за стола прямо в тарантас, и во весь опор, как ездят только исправники, покатил он в Клюкино, чтобы с вечера на перепелов в озимях залечь... Только свалит жар, сбирался ехать кум Иван Григорьич с Груней; а с солнечным закатом хотела отправляться и Манефа со старицами, белицами и с Васильем Борисычем. Патап Максимыч не на долгое время и Парашу в Комаров отпускал, позволял даже ей с матерями съездить в леса на богомолье и в ночь на Владимирскую (Июля 23-го.) невидимому граду Китежу поклониться... Денька через три хотела выехать из Осиповки и Аксинья Захаровна. Ехать думала, наперед к Груне, а повременя, как только Манефа из Шарпана с Казанской воротится, к ней в обитель. Одному Патапу Максимычу не сидеть дома, и он собрался в Красную Рамень на мельницы, а оттоль в город.
За обедом развеселый Патап Максимыч объявил во услышанье, что к первому спасу (Августа 1-го.) будет у него новый приказчик и что с ним он новы торговы дела на Горах заведет. И, сказав, показал на Василья Борисыча.
Молнией сверкнули черные очи Манефы... Переглянулись белицы и старицы, с недоуменьем взглянула на мужа Аксинья Захаровна, вздохнула и покорно опустила глаза... Ни с того ни с сего зарделась Прасковья Патаповна, а бойкая, разудалая Фленушка, взглянув на нее, а потом на склонившегося над тарелкой Василья Борисыча, улыбнулась лукавой улыбкой... На этот раз Устинья Московка за тем же столом обедала, сидела рядом с игуменьей. Ровно громом оглушили ее слова Патапа Максимыча, багрецом подернулись щеки, побледнели алые губы, заблестели очи искрами палючими, и слезинки, что росинки, засверкали на длинных ресницах ревнивой канонницы. Никто ни слова, ни звука... И любо было Патапу Максимычу, что всех огорошил вестью нежданною. Повел разговоры:
- По нонешним временам человеку с достатком и стыд и грех на печи сложа руки сидеть... Не по-старому жить приходится, не в кубышку деньги копить да зарывать ее в подполье либо под углом избы... Ход да простор возлюбили ноне денежки... К тому ж и господь повелел, себя помня, ближнего не забывать... Теперь, по милости божией, по околотку сотня другая людей вкруг меня кормится, и я возымел такое желание, чтобы, нажитого трудами капитала не умаляя, сколь можно больше народу работой кормить, довольство бы по бедным людям пошло и добрая жизнь... Благословил бы только господь...
- Господь повелел богатому нищей братье именье раздать и по нем идти,истово и учительно, но резко сказала Манефа, приосанясь и величаво взглянув на брата.
- Ту заповедь и держу в помышленье,- молвил он.
- "Нищие всегда имате с собою", рек господь,- продолжала игуменья, обливая брата сдержанным, но строгим взглядом.- Чем их на Горах-то искать, вокруг бы себя оглянулся... Посмотрел бы, по ближности нет ли кого взыскать милостями... Недалёко ходить, найдутся люди, что постом и молитвой низведут на тебя и на весь дом твой божие благословение, умолят о вечном спасении души твоей и всех присных твоих.
- Никак на своих чернохвостниц мекаешь? - насмешливо молвил Патап Максимыч.- Нет, матушка, шалишь-мамонишь - с жиру взбеситесь!.. Копейки не дам!
- Вольному воля! - понизив голос, ответила Манефа.- Господь призрит на нища и убога - проживем и без твоих милостей.
- Ну и живите, только других не корите,- молвил Патап Максимыч и, обратясь к Ивану Григорьичу и удельному голове, прибавил: - Эка, подумаешь, бездонная кадка эти келейницы!.. Засыпь их кормом поверх головы, одно вопят: "Мало, еще подавай!"
- Не суесловь, безумный! - возвысила голос Манефа.- Забыл, что всяко праздно слово на последнем суде взыщется?
- Много ж тебе с твоими келейницами ответов-то придется давать тогда,усмехнулся Патап Максимыч.- Ведь у вашей сестры, что ни слово, то вранье либо сплетня какая.
- Безумное слово, нечестивая речь!..- вспыхнула мать Манефа, но тотчас же стихла. Не слыхать ее голоса больше.
И, не внимая усердным потчеваньям Аксиньи Захаровны, невкушала она от сладких брашен, сготовленных Никитишной.