Если позиция Лютера - это догматизм, то позвольте сказать, что такой догматизм мне больше нравится, чем отсутствие правил. Как вы думаете, милый дедушка, почему Лютер стоял на своем месте и не мог иначе? А вот почему: мне кажется, он был убежден в том, что его точка зрения не просто личное видение мира, а всеобщая объективная и абсолютная истина. Ручаюсь вам головой, что так же было со всеми выдающимися историческими деятелями, мыслителями и художниками прошлого. Никакой движущейся эстетики и прочей бутафории в них не было и следа.

Конечно, Лютер заблуждался, он брал на себя слишком много. Этот сын разбогатевшего рудокопа был крепко сколоченной индивидуальностью. И чем крепче он стоял на своем, тем больше утверждался в своей вере, то есть считал ее истиной в последней инстанции. Нам остается принять его таким, каков он есть - со всеми его высокими и смешными сторонами, с его особым литературным стилем, который оставил, заметный след в истории немецкого языка.

Да, Лютер был сыном своего века, своей страны, своего класса. И, если угодно, если нам так нравится, вы можете сказать, что у него было свое видение мира - ведь он имел даже своего личного черта и всю жизнь сражался с ним один на один. Где ему было понять таких мыслителей, как Эразм! С другой стороны, очень возможно, что простодушие виттенбергского профессора помогло ему на время, в самом начале двадцатых годов шестнадцатого века, стать вождем всего немецкого национального движения. Когда же это движение разделилось на ясно выраженные классовые потоки, сколько мещанской узости обнаружил Лютер по отношению к восставшим крестьянам!

Отсюда следует, что люди, сильные духом, деятели, как называл их Белинский, склонны придавать своей особой позиции всеобщее значение. И это хорошо, пока уверенность в своей правоте имеет действительное историческое содержание, и это плохо, когда она расходится с объективной истиной. Но если человек с самого начала не претендует на всеобщее содержание своих идей, а хочет только выкроить себе особое видение рядом с другими видениями - это всегда плохо. Релятивизм, как называется эта теория, есть верный признак разброда умов, а где вы видели, чтобы в такой среде рождались сильные индивидуальности?

Мне неловко повторять уроки диалектики, давно, до Маркса, усвоенные самой глубокой и честной общественной мыслью. Если человеку досталось счастье быть индивидуальностью, не раздавленной кованым сапогом чужой власти, не выжатой бесконечным трудом, откуда он черпает свою личную силу? Послушайте Гете: "Что такое я сам? Что я сделал? Я собрал все и воспользовался всем, что видел, слышал и наблюдал. Мои произведения вскормлены тысячами различных индивидов, невеждами и мудрецами, умными и глупыми. Детство, зрелый возраст, старость - все принесли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свою манеру жить; я часто снимал жатву с поля, засеянного другими, мой труд - это труд коллективного существа, и носит оно имя - Гете".

Здесь с нами говорит, положа руку на сердце, один из самых сознательных художников мира - не только оригинальный писатель, но и глубокий ум, постоянно изучавший действо творческой силы в самом себе. Для Гете индивидуальность тем более развита и свободна, чем больше она наполнена общественным содержанием. Я привел слова Гете, но с таким же правом можно привести слова Дидро, Бальзака, Пушкина, Белинского и многих других авторитетных лиц - авторитетных по крайней мере для таких консерваторов, как я. Все они полагали, что писатель прежде всего "коллективное существо", воплощение чего-то большего, чем он сам, пророк, способный услышать диктат действительности и, говоря от имени этой силы, а не от лица своей собственной милости, глаголом жечь сердца людей.

Бессмысленные мечтания! - скажет А.Дымшиц и вся его движущаяся эстетика. Дело искусства - заниматься индивидуальным видением мира по специальности, а не соваться в такие дела, где костей не соберешь. Послушайте движущуюся эстетику, и у вас составится представление, что между индивидуальностью и общественным началом идет постоянный арифметический спор: то личное видение растет, то общество наступает.

- Отдайте мне мое видение!

- Нет, шалишь, так можно дойти до "трактовки с субъективистских позиций". Решение задачи, согласно инструкции А.Дымшица, носит умеренно дисциплинарный характер. Немного видения можете получить.

- Отпустите гражданину индивидуальности!

- Ну, а дальше?

- Закрыто на учет.

Теперь прошу, войдите в мое положение. А.Дымшиц, конечно, вооружен дружелюбием до зубов, однако его желание свалить на меня грехи прошлого мне не нравится. Кругом такой множественный разговор в неопределенном наклонении пошел, что могут поверить. Мы лучше знаем спутники Марса, чем нашу собственную историю. Прочтут и скажут: "Все вы хороши!" - или подумают, что А.Дымшиц всегда шел впереди прогресса, а я его... ну, да что говорить!

Движущаяся эстетика пишет, что от меня может пострадать личность писателя и я будто хочу "обеднить наше представление об отношении художника к действительности". Нет, я этого не хочу, и личность от меня не пострадает - здесь чистое недоразумение. Просто мы с движущейся эстетикой говорим на разных языках, а если употребляем одни и те же слова, то думаем при этом о разных понятиях.

А.Дымшиц с возмущением доводит до сведения публики, что я покушаюсь на приусадебные участки в эстетике и даже мыслю забрать у писателя его кур-несушек. Конечно, на это пойти нельзя. По мнению А.Дымшица, полное разорение личного хозяйства недопустимо - может выйти "абсурд всеобщности".

Вы правы, сударь, но у меня речь идет о другом. Я говорю о той общественной силе, которая не теснит индивидуальность, а высекает ее, как искру из камня. С моей устаревшей точки зрения, истина, единая и неделимая, при всех ее исторических противоречиях, возбуждает своим безусловным, святым энтузиазмом духовную энергию личности. Гнев рождает поэтов, лихая година будит могучие характеры, бескорыстная преданность "всеобщему" дает людям направление, делает их людьми партии, как Мильтон, бесконечно своеобразными личностями, как Достоевский.