Внимание послереволюционного Сергеева-Ценского направлено главным образом на сдвиги, происшедшие у нас в стране как в сознании людей, так и в быту, на далекое и близкое героическое прошлое русского народа. Теперь в его повестях и новеллах большое место занимают описания нового быта, заметно повышается роль диалога и сказа, этого могучего характерологического средства. В "Севастопольской страде", в "Синопском бое", в военно-исторических романах, входящих в состав "Преображения России", Ценский развертывает перед читателем целые панорамы сражений на суше и на море. Он обращается и к социальной сатире и к художественной публицистике. Но что бы ни описывал, что бы ни изображал Сергеев-Ценский, в нем чувствуется лирический поэт. Естественно, что в таких произведениях, как "Севастопольская страда", Ценский почти не позволяет себе лирических отступлений. Но если не в тексте, так в подтексте слышим мы приглушенный, подпочвенный влажный шум лирических потоков его прозы - так родник уходит порою под землю, чтобы некоторое время спустя вновь выбиться на поверхность. Поэзия овевает ткань прозы Сергеева-Ценского, начиная с заглавий. Информационные заглавия - "Бабаев", "Капитан Коняев" - у него сравнительно редки. Что в большинстве случаев заключают в себе заглавия его произведений? Некую часть пейзажа - реального, символического или же "двупланного": "В снегах", "Поляна", "Сад", "Тундра", "Лесная топь", "Погост", "Маяк в тумане"; пейзажа импрессионистического: "Печаль полей", "Неторопливое солнце". Или же - явления природы: "Снег", "В грозу"; времена года: "Лютая зима", "Бурная весна", "Горячее лето", "Весна в Крыму"; названия растений и плодов: "Лаванда", "Сливы, вишни, черешни". (Любопытно, что последнее название Ценский дал рассказу бытовому, и сатирически и юмористически окрашенному.) Его заглавия то намекают на некую тайну: "Маска", "Молчальники", "Благая весть", - то указывают на чувства, на переживания героев и на внешние - непременно яркие - их проявления: "Испуг", "Бред", "Улыбки". Они то утверждают: "Верю!", - то призывают: "Искать, всегда искать!". Кажется, нельзя лучше озаглавить военно-историческую эпопею, посвященную обороне Севастополя, и метче определить долговременный бранный труд защитников отчизны, чем это сделал Сергеев-Ценский, введя в ее заглавие народно-поэтическое, многосмысленное слово страда. Для заглавия другой эпопеи он воспользовался опять-таки поэтическим, торжественным, величавым словом - преображение.

Лиризм, как мы видели, вливается у Сергеева-Ценского в пейзаж, в интерьер, в портрет. Но этого ему мало, - он добивается самостоятельности. Он перебивает повествование или образует зачины к главам, как в "Вале" и в "Обреченных на гибель", как в одной из глав "Севастопольской страды" ("Витя и Варя"). Лирические отступления в прозе Сергеева-Ценского - это как бы беседы автора с читателем по душам. Писатель словно хочет быть понятым до конца: он комментирует поступки и переживания действующих лиц, обобщает то или иное явление, но так, что эти его обобщения остаются свободными от налета дидактики. Писатель как бы высказывает свои мысли вслух, делится с читателем впечатлениями, советуется с ним, любуется, восхищается, негодует и требует от него сопереживания - сострадания или же сорадования.

"Когда душа притихает, не кажется ли тогда излишне шумным решительно все на свете?" - таким как бы вопросом к читателю открывает Сергеев-Ценский последнюю главу "Вали".

Интимность подобным беседам придают разговорные интонации, то сдержанно изумленные, то неназойливо убеждающие, то задумчивые, полувопросительные, чуть-чуть неуверенные, обычно возникающие в тех случаях, когда человек к чему-либо приглядывается, прислушивается, вовне или в самом себе, и не может еще найти этому окончательного определения.

"Разве это усталость души? Нет, это просто душа у себя, в своей собственной келье, дома. В сутолоке жизни так редко бывает это с нашей душой, а как это нужно!.. Это - не одиночество, это только свидание с самим собою, радостное и милое, - ну просто куда-то сбежал от самого себя, долго скитался и вот вернулся" (там же).

Интонации эти слышны не только в отступлениях, они внятно звучат и в повествовании и в описаниях: "В небольших лесовых глазках его была теперь не только кротость, еще и недоумение, и даже испуг, и тоска, пожалуй" ("Маяк в тумане"); "...отсюда, с горы, виден - и до чего же отчетливо! - весь изрезанный изгиб берега..." (там же).

Подобно тому как в лексике Сергеева-Ценского сосуществуют два начала: конкретность и эмоциональность, - так в мелодике его прозы сосуществуют две интонационные стихии - лирическая и разговорная. Это сосуществование, это взаимопроникновение и порождают общий ее тон - приподнятый, взволнованный и вместе интимный. Интимная непринужденность интонации поддерживается и вкраплением в авторскую речь разговорных оборотов и разговорным построением фраз, причем "разговорные" фразы очень часто оказываются в авторской речи Сергеева-Ценского по соседству с такими, в которых слова расставлены, как их принято расставлять не в прозаической, а в стихотворной речи. Проза Сергеева-Ценского предназначена не только для чтения глазами, но и для чтения вслух.

В 1940 году Сергеев-Ценский сказал мне: "Я не допускаю в речи моих героев ничего такого, чего бы они не могли сказать по своему происхождению, положению в обществе, возрасту, по месту своего рождения и по месту своего постоянного жительства".

И в самом деле: речь героев Сергеева-Ценского с успехом заменяет дотошное их описание. Она дает точное представление о том, кто перед нами. Нам стоит послушать, как говорит Дрок из "Маяка в тумане", чтобы заключить, что он из простонародья и что он из какой-нибудь южной губернии:

"Моя квартира - одна комната, и она холодная, что касаемо зимнего времени!.. И курям опять же абы что..."

"Я так не люблю, так не люблю, что я брюнетка!" ("Недра").