Ну и песни, разумеется, звучат. Особенно уместной оказалась митяевская "Как здорово, что все мы здесь..." Ее повторили несколько раз.

Народ, возвращавшийся с гор, вел себя по-разному: одни спокойно пополняли компанию у костра, а другие, вроде Саши Пекло, переоценив серьезность обстановки, задавали деру и долго еще скитались по пересеченной местности в экстремальных условиях...

Но вот основная масса собралась, и ребят отвезли в Симферополь. Бесплатно, разумеется, что было большой удачей. Тем более, что в такую холодрыгу какой "слет"!

В городе они забились по квартирам, где и продолжили.

Главное -- конспирация.

Рассказывает Юрий Резниченко -- в 80-е годы инструктор Межсоюзного дома самодеятельного творчества, "главный цензор" авторской песни в Москве:

-- ...От КГБ КСП курировали несколько оперативников. Они официально никогда ко мне не обращались, но я их всех скоро уже знал. Нормальные ребята, хорошо относившиеся к песне. Они никогда не были инициаторами каких-то запретов, репрессий -- наоборот, неоднократно именно их вмешательство помогало добиться какого-нибудь разрешения. В общем, отношения у меня с ними сложились хорошие.

И вот как-то они попросились со мной на слет куста "Июнь". Я, конечно, согласился -- мне же еще удобнее, на их машине доеду. А слет был, кажется, последним в сезоне, поздней осенью, уже под снегопадом. Мы сделали все как надо -- поставили палатку, развели костер. Тут к нам одни ребята подходят, наливают, другие... Потом-то я сообразил, что больно уж их много было, таких щедрых, но тогда по холодку оно так хорошо пилось...

В общем, упоили они нас в лежку. Мне запомнилась такая сцена: сидит один из моих гэбэшников, совсем уже лыка не вяжет, у него из левого рукава ватника торчит микрофон, и он пальцем правой руки все пытается запихнуть его поглубже в рукав. Вокруг народ стоит, кто-то уже фотографирует, а он, бедняга, все тычет и тычет...

Не из того оркестрика.

Рассказывает Сергей Крылов:

-- В 60-х годах Никитинский квинтет пригласили для записи на телевидение. Был спето некоторое количество песен. Но в эфир, как водится, пошло не все. Часть была забракована. И, в частности, "Маленький трубач".

Крылову стало интересно, почему бы эту-то, казалось бы, совершенно идеологически выдержанную песню забраковали. Когда он об этом спросил у выпускавших передачу, то ему показали какую-то бумажку, на которой "Трубач" был вычеркнут красным карандашом, что означало не только запрет на показ этой песни, но даже и запрещение отвечать на вопрос, почему она забракована.

Однако Крылову удалось добиться ответа. Диагноз был:

-- Окуджавщина!

Линия высокого напряжения.

Рассказывает Берг:

-- Году в 1976-м в демисезонное время года в Куйбышеве должен был состояться концерт с участием Бориса Вахнюка, Александра Краснопольского и автора этих строк.

В аэропорту оказалось, что самолеты не летают: "погоды нет и неизвестно", а сидячих мест в зале ожидания тоже нет, так как аэропорт саратовский.

Я помаялся часа два, почувствовал приближение сердечного приступа, сдал билет, отбил срочную телеграмму о непродолжительной, но тяжелой болезни и свалил домой с целью залечь в койку до конца уикэнда.

Едва натянул одеяло, приносят не менее срочную депешу оттуда:

-- Вы срываете ответственное мероприятие. Немедленно приезжайте, иначе у Вас будут неприятности по партийной линии!

И подписи -- женская и мужская, такие знакомые по оргкомитету Грушинского фестиваля...

К линии партии я относился, как и требовалось, благоговейно, но моя собственная комсомольская карьера была уже глубоко позади, а партийная не грозила, ибо врожденная национальность и благоприобретенное высшее образование служили сомножителями знаменателя шанса быть принятым в ряды. Третим сомножителем являлась прогрессирующая идеологическая деградация. И я остался в постели.

Года через полтора появился на фестивале и спросил подписантов, как их угораздило послать такую телеграмму.

-- Серьезно? Не может быть! -- сказал он.

-- Что-то не помню, -- сказала она.

-- Ну, ты, Володечка, сам прикинь! -- сказали они.

Мы видимся до сих пор и очень тепло относимся друг к другу.

За хорошие деньги можно и потерпеть.

Рассказывает Вольф Бирман -- классик немецкой авторской песни, прозванный "немецким Галичем":

-- В 1964 году мои песни были запрещены к публичному исполнению в любой форме на территории ГДР. Двенадцать лет меня слушали только мои явные друзья у меня дома и мои тайные поклонники в политбюро. Но к этому моменту мои песни уже часто и помногу звучали в радио- и телепередачах в ФРГ.

Естественно, что после каждого исполнения автору песни начислялась соответствующая сумма, поступавшая в распоряжение GEMA -- агентства по авторским правам. GEMA переводила эти деньги восточногерманскому агентству AVA (аналогу нашего печально знаменитого ВААПа. -- Ред.). AVA получало валютный гонорар, забирало 20% за посредничество, а остальное выдавало мне остмарками по курсу 1:1. Конечно, рыночный курс вести остмарок составлял тогда примерно 1:6 -- 1:8, но и выдаваемых сумм мне вполне хватало, чтобы не умирать с голоду. Если бы власти хоть раз попытались не выдать мне гонорар, AVA больше не получило бы ни пфеннига ни от каких западных агентств. И государство продолжало торговать песнями, исполнение которых оно объявило преступлением. Мало того: AVA могло получить валюту лишь после того, как я заберу свои остмарки. Поступал же гонорар формально не на мое имя, а как бы безлично -- для автора песни с таким-то юридически зарегистрированным названием. Если эта песня ранее не проходила через тандем GEMA -- AVA, то согласно правилам я должен был подтвердить, что именно я ее автор. И вот по стране, граждане которой подвергались наказаниям за одно лишь употребление словечка "штази" (бранная кличка местного КГБ. -- Ред.), идет официальная бумага на бланке государственного учреждения, с подписью, печатью и примерно таким текстом: "Уважаемый г-н Бирман! Просим Вас заявить Ваши авторские права на песню "Баллада о штази"..."

От редакции: а мы-то думали, что все разговоры о каких-то "национальных моделях социализма" -- просто пропагандистская болтовня! Оказывается, подход немецких товарищей принципиально отличался от "культурного бизнеса" наших властей тех лет, точно описанных Кимом в "Московских кухнях":