— Потому что не могу.

— Ага! Вот видишь, видишь, — закричала тетка Тизон, — ты не можешь, а вот я, я могу!

— Что же ты можешь?

— Я могу преследовать пленницу, как ты ее называешь; могу следить за королевой, как ты говоришь, аристократ ты этакий! Я в любое время дня и ночи могу войти в тюрьму и сделаю это. Что же до ее спасения, посмотрим. И еще как посмотрим! Ведь мою дочь не хотят спасти, а ее должны спасти? Голову за голову, хочешь? Мадам Вето была королевой, я это хорошо знаю; Элоиза Тизон всего лишь бедная девушка, я и это хорошо знаю. Но перед гильотиной все мы равны.

— Что ж, пусть будет так, — сказал человек в плаще, — спаси ее, а я спасу твою дочь.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Чем?

— Чем хочешь?

— У тебя есть дочь?

— Нет.

— Ну вот, — сказала тетка Тизон, уронив руки в унынии, — чем же ты поклянешься?

— Клянусь Богом.

— Вот еще, — ответила женщина. — Ты же хорошо знаешь, что они уничтожили старого, а нового еще не сотворили.

— Клянусь могилой своего отца.

— Не клянись могилой, это принесет ей несчастье… О Боже мой, Боже мой! Как только подумаю, что, может быть, через три дня тоже буду клясться могилой моей дочери! Моей дочери! Моей бедной Элоизы! — воскликнула тетка Тизон так громко, что на ее и без того звонкий голос открылись многие окна.

Увидев это, другой мужчина отделился от стены и шагнул к первому.

— С этой женщиной не о чем говорить, — сказал тот, что был в плаще, — она безумна.

— Нет, она всего лишь мать, — ответил другой. И он увел своего товарища.

Видя, что они уходят, тетка Тизон, казалось, пришла в себя.

— Куда вы? — закричала она. — Спасать Элоизу? Подождите, я пойду с вами. Подождите, да подождите же!

И с криками бедная мать последовала за ними, но на ближайшем перекрестке потеряла их из виду. Не зная, в какую сторону свернуть, она, оглядываясь по сторонам, на миг остановилась в нерешительности. Поняв, что она осталась одна в ночи и в тишине — двойном символе смерти, — несчастная душераздирающе закричала и рухнула без сознания на мостовую.

Пробило десять часов.

Прозвучали десять ударов и на башенных часах Тампля. Королева, сидя в знакомой нам комнате возле коптящей лампы между золовкой и дочерью, скрытая от взглядов муниципальных гвардейцев юной принцессой, которая притворялась, что обнимает ее, перечитывала маленькую записку на самой тонкой бумаге, какую только можно было найти, и с таким мелким почерком, что ее обожженные слезами глаза едва в силах были его разобрать.

В записке было следующее:

«Завтра, во вторник, попроситесь спуститься в сад; это Вам будет разрешено без каких-либо трудностей, потому что приказано предоставить Вам эту льготу тотчас, как Вы только об этом попросите. Сделав три или четыре круга, притворитесь уставшей, подойдите к кабачку и попросите у вдовы Плюмо разрешения посидеть там. Через минуту притворитесь, что Вам стало хуже, что Вы сейчас лишитесь чувств. Тогда запрут двери снаружи, чтобы можно было сходить за помощью; Вы останетесь с дочерью и принцессой Елизаветой. Тотчас же откроется люк в подвал. Поспешите спуститься туда вместе с сестрой и дочерью, и Вы будете спасены».

— Боже мой! — произнесла юная принцесса. — Неужели наступит конец нашим несчастьям?

— А эта записка не западня? — усомнилась мадам Елизавета.

— Нет, нет, — ответила королева, — этот почерк всегда говорил мне о присутствии друга, таинственного, но очень мужественного и очень верного.

— Это от шевалье? — спросила юная принцесса.

— От него, — сказала королева. Мадам Елизавета сжала руки.

— Перечитаем записку потихоньку все вместе, — предложила королева, — тогда, если одна из нас что-то забудет, другая вспомнит.

Они втроем стали читать и, когда заканчивали чтение, услышали, что дверь их комнаты отворяется. Обе принцессы обернулись; королева, не меняя положения, незаметным движением поднесла записку к волосам и сунула ее в прическу.

Дверь открыл один из муниципальных гвардейцев.

— Что вам угодно, сударь? — хором спросили принцессы.

— Гм! — хмыкнул гвардеец. — По-моему, вы сегодня что-то поздно ложитесь спать…

— Разве есть новое постановление Коммуны, — спросила королева, поворачиваясь к нему со своим обычным достоинством, — которое определяет, в каком часу мне нужно отправляться в постель?

— Нет, гражданка, — ответил гвардеец, — но, если нужно, такое постановление будет принято.

— А пока, сударь, — продолжала Мария Антуанетта, — извольте уважать, я не говорю комнату королевы, но комнату женщины.

— И впрямь, — проворчал гвардеец, — эти аристократы вечно говорят так, будто они еще что-нибудь значат.

Однако, повинуясь этому достоинству — в дни благоденствия оно было высокомерным, а за три года страданий сделалось спокойным, — он удалился.

Через минуту лампа погасла; как обычно, женщины разделись в темноте, оберегая свою стыдливость.

На следующий день, в девять утра, королева, перечитав спрятанную в занавесках постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не отклониться от данных в ней инструкций, разорвала ее на почти неосязаемые кусочки, оделась за занавесками и, разбудив золовку, пошла к дочери.

Через минуту она вышла и позвала дежурных гвардейцев.

— Что тебе нужно, гражданка? — спросил один из них, появляясь в дверях; другой не соизволил оторваться от завтрака, чтобы откликнуться на зов королевы.

— Сударь, — сказала Мария Антуанетта, — я сейчас была в комнатах моей дочери; бедное дитя, она действительно очень больна. У нее распухли и сильно болят ноги, ведь она слишком мало ходит. Вы, наверное, знаете, что мне было разрешено выходить на прогулку в сад, но для этого нужно было проходить мимо двери комнаты, где раньше жил мой муж; когда я подошла к этой двери, мне стало дурно, силы покинули меня и я поднялась обратно, решив ограничиться прогулками по террасе. Теперь же такие прогулки недостаточны для моей бедной дочери. Я прошу вас, гражданин гвардеец, попросить от моего имени у генерала Сантера возобновить данное мне раньше разрешение. Буду вам за это признательна.

Королева произнесла последнюю фразу так мягко, но в то же время с таким достоинством, она так умело избегала определений, способных задеть республиканскую добродетель собеседника, что он, поначалу представ перед ней в головном уборе, по обыкновению большинства охранников, в конце концов приподнял свой красный колпак и, когда она закончила говорить, поклонился ей со словами:

— Будьте спокойны, сударыня, у гражданина генерала испросят разрешение на то, что вы желаете.

Уже потом, уходя, как бы убеждая себя в том, что поступил по справедливости, а не проявил слабость, он повторял:

— Это правильно; в конце концов это правильно.

— Что правильно? — спросил его напарник.

— Что эта женщина станет гулять с больной дочерью.

— Чего же она просит?

— Она просит, чтобы ей разрешили спуститься погулять часок в саду.

— Вот еще! — ответил второй охранник. — Пусть попросит разрешения пройтись пешочком от Тампля до площади Революции, такая прогулка ее действительно освежит.

Услышав эти слова, королева побледнела, но они помогли ей ощутить новый прилив мужества для готовившегося великого события.

Гвардеец покончил с трапезой и спустился вниз. Королева попросила подать завтрак в комнату дочери, и ей это было разрешено.

Дочь королевы, чтобы подтвердить слух о своей болезни, осталась в постели, мать и мадам Елизавета сидели рядом с ней.

В одиннадцать часов прибыл Сантер. Как обычно, при его появлении барабаны забили поход и в Тампль вступил новый батальон; менялись также муниципальные гвардейцы.

Когда Сантер, гарцуя на неповоротливой приземистой лошади, инспектировал сменившийся и прибывший батальоны, он на мгновение остановился, чтобы те, у кого к нему были просьбы, доносы или требования, могли их высказать.

Закончивший дежурство муниципальный гвардеец воспользовался этим и подошел к генералу.