- Раз, - он начал считать повороты на своем пути, - два- это был поворот на лестницу, - три - он свернул в широкий коридор, в который выходили двери административных кабинетов, - четыре - запах крови и пороха в маленьком коридоре сейчас показался невыносимым, в лицо снова ударил слепящий свет телевизионной камеры - оператор увлеченно снимал нелепые меловые контуры - очертания тел на черном от крови ковре Сомнений не оставалось - это был четвертый поворот.

Если бы кому-нибудь из сотрудников спецслужб, или прокурорских работников, расследующих очередное громкое и определенно заказное, убийство, вздумалось вдруг проследить за единственным случайно уцелевшим в кровавой бойне свидетелем, они возможно были бы сильно удивлены его поведением, а возможно сочли бы необходимым повнимательнее присмотреться к этому человеку - тридцатитрехлетнему предпринимателю Кириллу Синявину Покинув место трагедии, он прямиком направился в казино, расположенное буквально в двух шагах от спортивного комплекса. Там последовало недолгое препирательство с охраной и менеджерами, не желавшими пускать в игровой зал посетителя в спортивном костюме. Разрешилось оно, впрочем, традиционно - посредством нескольких зеленых сотенных купюр, казино было не очень высокого класса игрок в спортивном костюме там врятли оскорбил бы своим видом чей-либо взыскательный взор Расположившись за игровым столом он спросил двойную порцию виски и немного понаблюдав за игрой сделал подряд две очень крупные ставки, поставив оба раза на число четыре.

Случившееся далее было единственным прецедентом в практике казино и надолго повергло в шок его персонал и завсегдатаев, к тому же, сильно растревожило владельцев Два раза кряду шарик как заколдованный замер на цифре четыре Таинственный игрок совершенно бесстрастно распихал по карманам девяносто четыре тысячи долларов и не глядя по сторонам покинул казино.

Никого из местных бандитов почему-то даже не посетила мысль хотя бы проследить его дальнейший путь, а одна из тех девочек, что во множестве липнут к стойке бара и игровым столам, утверждала потом, что на светлых спортивных брюках незнакомца были заметны бурые пятна, очень похожие на кровь Ей, впрочем, никто не поверил.

x x x

Тяжкие воспоминания давно уже так сильно и глубоко не захлестывали Павлова Ночь была уже на исходе, а он все лежал на своем неудобном продавленном диване, не смыкая глаз и не гася света Заново, минута за минутой, не упуская мельчайших подробностей он вспоминал все произошедшее с ним восемь лет назад и словно возвращалось прошлое - в ушах звучал глубокий раскатистый голос старого князя, а перед глазами всплывали последние моменты их знакомства на этой земле - полутемный заставленный мебелью и скульптурами коридор и согбенная спина старика, жалкая и безумно трогательная в своей старческой беспомощности.

- Мне следовало тогда умереть вместе с ним, а я зачем-то все цепляюсь за жизнь, - подумал Павлов совершенно спокойно и отстраненно, словно речь шла о каком-то другом человеке. Мысли о самоубийстве иногда посещали его и он даже обдумывал подолгу, как мог бы наиболее прилично уйти из жизни, но та инерция, в силу которой он жил и даже относительно сохранял привычный образ жизни была еще очень сильна, самоубийство, поэтому, потребовало от него больших эмоциональных да и физических наверное сил, а их просто не было в его стремительно дряхлеющем теле.

За окнами занимался бледный и слабый, как чахоточное дитя, зимний городской рассвет - следовало начинать новый день, только тем и отличающийся от предыдущих, что еще на один шаг был ближе к финалу.

Факультет встретил его обычной утренней толкотней и гомоном, что всегда заранее уже, еще за порогом здания раздражало его и приводило в привычное состояние - надменной отрешенности и умного, злого, часто просто ни за что уничтожающего собеседника, сарказма По этой причине многие теперь его недолюбливали и почти откровенно сторонились Студентам же деваться было некуда и они притихшей стайкой ждали его возле запертых дверей аудитории Но - получили неожиданно счастливую отсрочку.

- Евгений Витальевич, - по коридору навстречу ему спешила сотрудница деканата, немолодая уже и давно работающая тут женщина, из тех, кто помнил его перспективным аспирантом и плей-боем, - Женечка, тебе пакет.

Вблизи, когда студенты уже не могли расслышать, она назвала его по имени и ласково заглянула в хмурое, осунувшееся более обычного после вчерашней бессонной ночи, лицо.

- Тогда уж - "табе", - он заставил себя улыбнуться, вспомнив старый анекдот.

- Ну, будь по-твоему - "табе" Плясать будешь или как?.

- Или как, Надежда Сергеевна - "... не к лицу и не по летам", вспомнил он Пушкина, - откуда пакет-то?.

- Из Израиля. Вернее, из Иерусалимского университета Вот держи. - .

она достала из тонко черной папки небольшой ярко желтый конверт, покрытый множеством штампов и щедро оклеенный пестрыми марками.

- Благодарю, - сначала он не почувствовал ничего Ладонь ощутила плотную и довольно увесистую плоскость конверта, но разум и сердце, оставались безучастны. Он сдержанно улыбнулся Надежде Сергеевне и повернувшись, медленно продолжил свой путь, машинально нашаривая в кармане тяжелый ключ от деверей аудитории Началась привычная суета - открывали дверь, всем скопом одновременно протискивались в ее узкие створки, двигали столы и стулья, рассаживаясь по местам, при этом сдержанно, с оглядкой на него, галдели Он не слышал ничего этого - конверт лежал перед ним на обшарпанной поверхности кафедры и вот теперь, как-то сразу и вдруг он понял - прошлое снова позвало его Знать бы только - зачем?.

Писал человек ему незнакомый - преподаватель Иерусалимского университета, выходец из Грузии, историк, закончивший исторический факультет Тбилисского университета Судя по письму, он был несколько старше Павлова и еще в далекие времена, объединяющие их границами единого государства, посвятил себя изучению близкого и Евгению Витальевичу исторического периода и был хорошо знаком с работами начинающего московского коллеги Работы эти тбилисский, а теперь иерусалимский ученый считал блестящими, о чем писал без обиняков и сетовал на то, что потерял их из виду, в связи с событиями, перекроившими его собственную жизнь на совершенно новый и нелегко давшийся ему лад Он покинул Грузию, перебравшись на историческую свою родину и там на некоторое время вынужден был забыть не только про занимательные исследования молодого русского ученого, но и про свою профессиональную деятельность да и, собственно, принадлежность Потребовалось десять лет, ( "не буду отвлекать ваше внимание обычными эмигрантскими байками., про то как пришлось мне чистить ковры в дорогих отелях и мыть посуду в дешевых ресторанах, про это теперь не вспоминает только вовсе потерявший память" - писал он Павлову) для того, чтобы смог он снова вернуться к своей научной работе в известном университете и он сразу же стал интересоваться новыми работами Павлова, полагая, не без грусти, что за прошедшее время тот успел уйти далеко вперед " Каково же было мое изумление. - писал он далее, - когда я мне не удалось найти практически ни одной новой вашей работы или даже просо статьи в профильном журнале Поверьте, я был искренне огорчен, предположив, что вихри горбачевской перестройки вырвали и вас из наших рядов, чтобы забросить в стан торговцев "Сникерсами" или недвижимостью и совершенно искренне обрадовался, когда нашел ваше имя упомянутым в связи с недавней международной научной конференцией в Италии" Павлов и правда, без большого впрочем энтузиазма представлял кафедру на большой научной конференции в Риме, посвященной истории святой инквизиции и проходившей под патронатом самого Папы, Ватикан пытался переосмыслить и озвучить заново некоторые моменты своей истории с учетом юридических и нравственных критериев современного общества и не прочь был с этой целью послушать серьезных исследователей проблемы - он, Павлов, бесспорно входил в их число Именно в силу этого обстоятельства отвертеться от поездки ему не удалось, но он так и не выступил с докладом или сообщением, избегал участия в дискуссиях и контактов с прессой и вообще так мало интересовался происходящим, что устроители конференции сочли себя едва ли не обиженными, но и это не нисколько не затронуло его. Однако в отчетах о конференции его имя все-таки было упомянуто и совсем незнакомый ему человек по имени Яков, из далекого Иерусалима, наткнувшись на это скупое упоминание в толстом научном журнале не счел за труд написать ему длинное, возбужденное и удивительно приветливое письмо Павлов вдруг испытал радостное волнение, каковое давно уже не посещало его душу и усталое, застывшее сердце вдруг дрогнуло в груди, словно кто-то большой и сильный мягко сжал его теплыми ладонями. Далее Яков ( Павлов почему-то про себя едва ли не сразу же стал называть его так, по имени) писал, что недавно министерство науки Израиля передало его кафедре для изучения большой массив уникальных рукописных документов и материалов, обнаруженных при раскопках древней крепости, построенной крестоносцами, а после, служившей некоторое время пристанищем некоего монашеского ордена, стремящегося укрепиться на Святой Земле Монахи ордена, в большинстве своем выходцы из Испании и Португалии, очевидно привезли с собой в Палестину бесценные архивы прошлого и хранили их за стенами неприступной по тем временам крепости А когда не стало ни монахов, ни ордена, ни самой крепости, опаленная солнцем и войнами земля продолжала хранить их тайны еще целую вечность - несколько сотен лет Теперь ученым предстояло прикоснуться к ним и явить человечеству новые возможно совсем не известные страницы его истории Яков приглашал Павлова принять участие в этой работе и в случае согласия, брался решить многие организационные вопросы - не надо быть глубоко посвященным в особенности научных исследований и специфику профессиональных отношений, чтобы оценить широту и щедрость этого жеста, и надо было видимо долгие десять лет через холлы дорогих отелей и кухни дешевых ресторанов возвращаться к своей профессии, чтобы стать на него способным. Так, по крайней мере, понял все Павлов.