– Да, – ответила Екатерина, – я хочу в последний раз доказать вам мое расположение. Наступила решительная минута: король умирает и хочет поговорить с вами.

– Со мной? – затрепетав от радости, переспросил Генрих.

– Да, с вами. Я уверена, что ему сказали, будто вы не только сожалеете о наваррском престоле, но простираете свое честолюбие и на французский престол.

– Даже на французский? – произнес Генрих.

– Это не так, я знаю, но король этому верит, и нет ни малейшего сомнения, что разговор, который он намерен вести с вами, имеет целью устроить вам какую-то ловушку.

– Мне?

– Да. Перед смертью Карл желает знать, чего он может опасаться и чего от вас ожидать, и от вашего ответа на его предложения – обратите на это особое внимание – будут зависеть его последние приказания, то есть ваша жизнь или ваша смерть.

– Но что он может мне предложить?

– Почем я знаю? Вероятно, что-нибудь невозможное.

– А вы, матушка, не догадываетесь – что именно?

– Нет, я могу только предполагать; например-… Екатерина остановилась.

– Ну так что же?

– Я предполагаю, что, так как он верит наговорам о ваших честолюбивых замыслах, он хочет получить доказательство вашего честолюбия из ваших собственных уст. Представьте себе, что вас будут искушать, как, бывало, искушали преступников, чтобы вырвать у них признание без пытки; представьте себе, – продолжала Екатерина, пристально глядя на Генриха, – что вам предложат управление государством, даже регентство.

Невыразимая радость разлилась в угнетенном сердце Генриха, но он понял ход Екатерины, и его сильная и гибкая душа вся напряглась под этим натиском.

– Мне? – переспросил он. – Но это была бы слишком грубая ловушка предлагать мне регентство, когда есть вы, когда есть мой брат герцог Алансонский…

Екатерина закусила губы, чтобы скрыть свое удовлетворение.

– Значит, вы отказываетесь от регентства? – живо спросила она.

«Король уже умер, – подумал Генрих, – и она устраивает мне ловушку».

– Прежде всего я должен выслушать французского короля, – ответил он, – вы же сами сказали, что все, о чем мы сейчас говорили, – только предположение.

– Разумеется, – заметила Екатерина, – но это все же не мешает вам открыть свои намерения.

– Ах, Боже мой! – простодушно воскликнул Генрих. – Так как я ни на что не притязаю, у меня нет никаких намерений!

– Это не ответ, – возразила Екатерина и, чувствуя, что время не терпит, дала волю своему гневу. – Так или иначе, отвечайте прямо!

– Я не могу ответить прямо на предположения, ваше величество: определенное решение – вещь настолько трудная, а главное – настолько серьезная, что надо подождать настоящих предложений.

– Послушайте, – сказала Екатерина, – мы не можем терять время, а мы теряем его в бесплодных пререканиях, в увертках. Сыграем игру так, как подобает королю и королеве. Если вы согласитесь принять регентство, вы погибли.

«Король жив», – подумал Генрих.

– Ваше величество! – ответил он твердо. – Жизнь людей, жизнь королей в руках Божиих! Бог вразумит меня. Пусть доложат его величеству, что я готов предстать перед ним.

– Подумайте хорошенько.

– За те два года, что я был в опале, за тот месяц, что я был узником, у меня было время все обдумать, и я обдумал, – с многозначительным видом ответил Генрих. – Будьте добры, пройдите к королю первой и передайте ему, что я следую за вами. Эти два храбреца, – добавил Генрих, указывая на двух солдат, – позаботятся, чтобы я не убежал. Кроме того, я отнюдь не намерен бежать.

Слова Генриха прозвучали так твердо, что Екатерина прекрасно поняла: все ее попытки, в какую бы форму она их ни облекала, не достигнут цели, и она поспешила удалиться.

Как только она скрылась из виду, Генрих подбежал к парапету и знаками сказал де Муи «Подъезжайте поближе и будьте готовы ко всему».

Де Муи было спешился, но тут он вскочил в седло и вместе с запасным конем галопом подскакал и занял позицию на расстоянии двух мушкетных выстрелов от донжона.

Генрих жестом поблагодарил его и спустился вниз.

На первой площадке он встретил ожидавших его двух солдат.

Двойной караул швейцарцев и легких конников охранял вход в крепостные дворы: чтобы войти в замок или выйти из него, нужно было преодолеть двойную стену Протазанов.

Там Екатерина дожидалась Генриха.

Она знаком приказала двум солдатам, сопровождавшим Генриха, отойти и положила руку на его руку.

– В этом дворе двое ворот, – сказала она, – вон у тех – видите? – за покоями короля вас ждут Добрый конь и свобода, если вы откажетесь от регентства, а у тех, в которые вы сейчас прошли… если вы послушаетесь голоса вашего честолюбия… Что вы сказали?

– Я хочу сказать, ваше величество, что если король назначит меня регентом, то отдавать приказания солдатам буду я, а не вы. Я говорю, что если я выйду из замка сегодня ночью, все эти алебарды, все эти мушкеты склонятся передо мной.

– Безумец! – в отчаянии прошептала Екатерина. – Верь мне: не играй с Екатериной в страшную игру на жизнь и на смерть.

– А почему не играть? – спросил Генрих, пристально глядя на Екатерину. – Почему не играть с вами, как с любым другим, если до сих пор выигрывал я?

– Что ж, поднимитесь к королю, раз вы ничему не верите и ничего не желаете слушать, – сказала Екатерина, одной рукой показывая на лестницу, а другой играя одним из двух отравленных кинжальчиков, которые она носила в черных шагреневых ножнах, ставших историческими.

– Проходите первой, сударыня, – сказал Генрих. – Пока я не стану регентом, честь идти впереди принадлежит вам.

Екатерина, все намерения которой были разгаданы, больше не пыталась бороться и пошла первой.

Глава 14

Регентство

Король начинал терять терпение. Он велел позвать к себе де Нансе и только приказал ему сходить за Генрихом, как Генрих появился на пороге.

Увидав зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, словно перед ним был труп.

Два врача, стоявшие по обе стороны королевского ложа, удалились. Священник, увещевавший несчастного государя принять христианскую кончину, тоже вышел из комнаты.

Карла IX не любили, однако многие, стоявшие в передних, плакали. Когда умирает король, каким бы он ни был, всегда находятся люди, которые с его смертью что-то теряют и опасаются, что это «что-то» они уже не обретут при его преемнике.

Эта скорбь, эти рыдания, слова Екатерины, мрачная и торжественная обстановка последних минут королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью, которая уже вполне определилась, но примера которой еще не знала наука, – все это подействовало на юный, а следовательно, впечатлительный ум Генриха так страшно, что, вопреки своему решению не доставлять Карлу, в его состоянии, волнений, Генрих не мог, как мы заметили, подавить чувство ужаса, и оно отразилось на, его, лице при виде умирающего, залитого кровью.

Карл грустно улыбнулся: от умирающих не ускользают впечатления окружающих.

– Подойди, Анрио, – протягивая зятю руку, произнес он с такой нежностью в голосе, какой никогда еще не слышал у него Генрих. – Подойди ко мне, я так страдал оттого, что не видел тебя! При жизни я сильно мучил тебя, мой милый друг, но верь мне: теперь я часто упрекаю себя за это. Часто случалось и так, что я помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами. Кроме моей матери Екатерины, кроме моего брата герцога Анжуйского, кроме моего брата герцога Алансонского, надо мной всю жизнь тяготело то, что прекращается для меня только теперь, когда я близок к смерти, – государственные интересы.

– Государь! – пролепетал Генрих. – Я помню только одно – любовь, которую я всегда питал к моему брату, и уважение, которое я всегда оказывал моему королю.

– Да, да, ты прав, – сказал Карл, – я благодарен тебе, Анрио, за то, что ты так говоришь. Ведь, по совести сказать, ты много претерпел в мое царствование, не говоря уже о том, что в мое царствование умерла твоя мать. Но ты должен был видеть, что порой меня часто толкали на это другие. Иногда я не сдавался, иногда же уставал бороться и уступал. Но ты прав: не будем больше говорить о прошлом, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.