Королева, трепеща от страха, встала и хотела пойти навстречу Эдуарду, но на полпути силы покинули ее и она была вынуждена облокотиться на спинку кресла; в ту минуту появился король, сопровождаемый Иоанном Геннегауским и Робером Артуа.

Он медленно подошел к матери; она протянула ему руку, но Эдуард, не взяв ее, поклонился. Тогда королева, собрав все свое мужество и пытаясь улыбнуться, обратилась к сыну:

— Мой дорогой повелитель, какой доброй мысли я обязана счастью вашего визита в то время, когда я вас совсем не ожидала?

— Возникшему у меня желанию загладить мою вину перед вами, ваше величество, — не поднимая глаз, тихо ответил Эдуард. — Я подозревал вас в ошибках, прегрешениях и даже преступлениях. Вас, королева, обвиняла людская молва, а, к сожалению, против королей часто не находится других доказательств. Но именно сегодня я убедился в вашей невиновности.

Королева вздрогнула.

— Да, ваше величество, я до такой степени полностью и окончательно убежден в этом, что привел с собой вашего верного рыцаря Иоанна Геннегауского, сеньора де Бомона, и вашего старого друга, графа Робера Артуа, дабы они стали свидетелями моего раскаяния в тех прегрешениях, что я совершил в отношении вас.

Королева с растерянным видом посмотрела на обоих рыцарей, которые в немом изумлении присутствовали при этой сцене, потом наконец перевела взгляд на Эдуарда; по-прежнему не поднимая глаз, он продолжал в том же тоне:

— Начиная с этого часа Редингский замок уже не тюрьма, а королевская резиденция. Как и прежде, вы, ваше величество, будете иметь пажей, фрейлин и секретаря, с вами будут обходиться так, как положено обходиться с вдовой Эдуарда Второго и матерью Эдуарда Третьего, как должно, наконец, обращаться с женщиной, которая, благодаря своему августейшему родству с покойным королем Карлом Красивым, дает мне неоспоримые права на корону Франции.

— Неужели это не сон и я могу верить в сие великое счастье? — спросила королева.

— Нет, это явь, и в качестве последнего доказательства я представляю вам смотрителя замка, кому вверяю охрану вашей священной особы. Войдите, сэр, — сказал Эдуард.

В дверях появился Матревис; королева вскрикнула и закрыла лицо руками, словно перед ней предстал призрак.

— Что с вами? — удивился Эдуард. — Я думал доставить вам удовольствие, возвращая вашего старого слугу; разве этот человек не был сначала вашим пажом, а затем вашим секретарем? Разве не ему поверяли вы все свои мысли и разве он не сможет поручиться, как и вы сами, в вашей невиновности перед теми, кто в ней еще сомневается?

— О Боже мой! — вздохнула Изабелла. — Если вы хотите меня погубить, ваше величество, лучше сразу убейте меня.

— Мне убить вас?! Я, наоборот, желаю, чтобы вы жили, и долго жили. Доказательством тому письмо, что я оставляю в руках смотрителя замка Матревиса. Прочтите его.

Королева взглянула на скрепленный королевской печатью пергамент, протянутый ей сыном, и вполголоса прочла: «Isabellam occidere nolite, timere bonum est». Прочитав три последних слова, она вскрикнула и без чувств рухнула в кресло.

Оба рыцаря бросились на помощь королеве. Эдуард же подошел к Матревису.

— Сэр, таков мой приказ, — сказал он. — На сей раз, как вы видите, он очень мягкий: «Изабеллу убивать не надо, бояться будет правильно». Поехали, милорды, — сказал Эдуард, — нам необходимо быть в Лондоне до рассвета. Я надеюсь, вы везде будете громко заявлять о невиновности моей матери.

Сказав это, он вышел вместе с Иоанном Геннегауским и Робером Артуа, оставив королеву, начавшую приходить в себя, с ее бывшим секретарем.

Наши читатели, наверное, удивятся этому проявлению милосердия со стороны короля Эдуарда III, столь необычному, особенно в то время, когда он получил доказательства преступления, жертвой которого пал его отец; но политика взяла верх над чувствами, и он понял, что в час, когда он вознамерился предъявить претензии на трон Франции от имени своей матери, надо обращаться с той, кто передает ему свои права, как с королевой, а не как с узницей.

III

В ночь на третий день после этих событий из Лондона выехали три посольства, державшие путь в Валансьен, Льеж и Гент.

Первое посольство возглавляли Уильям Монтегю, граф Солсбери, и Иоанн Геннегауский, сеньор де Бомон; оно было направлено к Вильгельму Геннегаускому, тестю короля Эдуарда III.

В состав второго посольства входили мессир Генри, епископ Линкольнский, Уильям Клинтон, граф Хантингтон; оно было отправлено к Адольфу Ламарку, епископу Льежскому.

Свиту каждого из этих двух посольств составляло множество рыцарей, пажей и слуг; эти посольства были достойны могущества и великолепия короля и были призваны их воплощать: в каждом из них находилось более пятидесяти человек.

Третье же посольство совсем не соответствовало богатому и знатному виду двух первых, ибо оно, как будто другие посольства были составлены за его счет, состояло всего лишь из двух господ и одного слуги, да к тому же эти господа, судя по простоте их одежд, казалось, принадлежали к среднему слою общества. Правда, посольство это направлялось к пивовару Якобу ван Артевелде: король Англии, наверное, опасался его унизить, послав к нему более многочисленную и пышную кавалькаду; но сколь бы просто и внешне неброско ни выглядело оно, мы, если нам позволят читатели, все-таки последуем за ним, а чтобы познакомиться с этим посольством поближе, для начала бросим взгляд на двух господ, что проезжают сейчас по улицам Лондона.

Один из них — тот, что выше ростом, — был одет в подобие длинной красновато-коричневой мантии, капюшон которой почти полностью скрывал его лицо; в широких рукавах этой подбитой мехом мантии были прорези; в них можно было просунуть руки, и поэтому под мантией было легко заметить камзол из зеленого сукна, похожего на то, что ткут в Уэльсе (оно слишком грубо для того, чтобы его носили знатные сеньоры, но вместе с тем и слишком тонко, чтобы в него одевались простолюдины). Кожаные с острыми, хотя и не слишком длинными носками сапоги почти на полфута высовывались из-под подола мантии и были вдеты в простые железные стремена. Темно-гнедой конь, на котором ехал всадник, на первый взгляд мог бы показаться, как и его хозяин, вполне заурядным, однако, приглядевшись к нему внимательнее, знаток легко заметил бы по округлой шее, красиво вылепленной морде, мощному крупу и тонким ногам — их словно сеть покрывали выпуклые жилки, — что это конь чистокровной нормандской породы, высоко ценившейся рыцарями тех времен, потому что она соединяла в себе силу с легкостью. Поэтому было очевидно, что благородное животное повиновалось хозяину, заставлявшему его идти шагом, лишь потому, что чувствовало в нем искусного наездника, а аллюр был для коня столь непривычен, что уже через четверть часа он обливался потом и всякий раз, нетерпеливо встряхивая головой, разбрасывал клочья пены.

Другой мужчина не имел никакого сходства с портретом, в котором мы набросали черты его спутника; это был человек небольшого роста, светловолосый и худой; его какого-то неопределенного цвета глаза выражали ту насмешливую хитрость, что мы часто встречаем у людей низкого звания, кого возвысили превратности политики, не дав им, однако, подняться до аристократических высот, куда они жаждут вскарабкаться, делая вид, будто презирают аристократов. Его белесые волосы были подстрижены не как у сеньоров, а как у простолюдинов; хотя он уже давно достиг возраста, когда носят бороду, бородка у него была такой жиденькой, что трудно было бы сказать, то ли он намеревался ее отращивать, то ли считал ненужным брить, учитывая ее жалкий вид. Костюм его состоял из упланда толстого серого сукна, правда без опояски, с откинутым на спину капюшоном; на голове был серый шерстяной колпак, вместо украшения обшитый зеленой лентой; на ногах — высокие башмаки, зашнурованные на подъеме, вроде наших теперешних. Лошадь, которую он явно выбрал по причине ее смирного нрава, была кобыла, а это сразу показывало, что всадник не принадлежал к людям благородного происхождения, ибо все тогда знали, что дворянин счел бы для себя позором сидеть на таком животном.