– И, будьте откровенны, кому из четырех вы предпочли бы сделать этот подарок?

– Жорж Санд. Эта вещь в жанре ее восхитительных пасторалей.[888]

– Да, но что касается меня, то, не правда ли, легко будет догадаться, что это снова какой-то случай дал в мои руки эту рукопись?

– Это тем более вероятно, что роман в письмах вовсе не в вашей манере.

– Что ж делать? Я постараюсь опередить критику; я расскажу о нашей встрече во всех подробностях, точно так же как рассказал о найденной мною в Библиотеке знаменитой рукописи графа де Ла Фера, откуда были позаимствованы «Мушкетеры»;[889] я расскажу… я расскажу всю правду; и тем хуже для тех, кто мне не поверит!

– Однако в свое оправдание вы сможете сказать, что перевели письма с оригинала. За вами останется совсем небольшая заслуга – сделанный перевод.

– Перевод – это как раз то, что мне трудно дается.

– Перевод уже сделан.

– Неужели сделан? – Да.

– Кем же?

– Мною.

– Вами?!

– Взгляните на эту рукопись! Я взял у него рукопись.

– Так здесь перевод этой толстой пачки писем?

– В свободные минуты я развлекался, переводя их.

– Поистине вы необычайно полезный человек!

– Но вы же понимаете, что, возможно, перевод не очень-то литературный, но зато буквальный.

– Однако, поскольку труд полностью завершен, дорогой мой хозяин, следовало бы, как мне кажется, сделать одно совсем простое дело.

– И какое же?

– Опубликовать эти письма под вашим именем. Пастор усмехнулся:

– Я отнюдь не страдаю таким честолюбием, какое постоянно одолевало этого бедного господина Бемрода.

– В чем же состояло его честолюбие?

– В стремлении напечататься.

– У него было такого рода честолюбие?

– Вы убедитесь в этом, прочитав его письма.

– Возможно! Что касается меня, отвечу вам одной фразой: если во всей этой объемистой истории есть какой-то интерес, а подобный интерес должен существовать, раз такой человек, как вы, взял на себя труд ее перевести, то честолюбие славного пастора будет удовлетворено.

– Какая радость для него!

– Как это радость?! Разве он не умер?

– Да, конечно, сорок или пятьдесят лет тому назад.

– Черт возьми!

– Ну, а теперь я вас покидаю… Слева от вас – подлинники писем, справа перевод, а в том углу – подзорная труба.

– Подзорная труба! А зачем она?

– Кто знает, может быть, вам понадобится оглядеть окрестности.

– Дорогой мой хозяин, вы загадочны, как Удольфский замок![890]

– За дело! А через два часа я вернусь к вам сообщить, что обед подан.

– Что же, идите! Мой хозяин вышел.

Нужно быть справедливым даже по отношению к самому себе; так что воздам себе справедливость, сказав, что я начал с попытки читать оригиналы писем, однако должен добавить, что, дойдя до середины первого из них, я оставил этот труд и стал попросту читать перевод.

Через два часа, минута в минуту, хозяин вернулся.

Его шагов я не услышал, так как стоял у окна с подзорной трубой в руке.

Он дотронулся до моего плеча, и я обернулся.

– Что, – спросил он меня, – вы уже не читаете?

– Нет, я ищу дом господина Смита.

– И как, нашли?

– Думаю, да… Только я напрасно смотрю в это очаровательное окошко, которое освещает девичью комнату пасторской дочери: нет там ни щегла в клетке, ни прекрасной девушки в соломенной шляпе, наполовину скрывающей в тени ее чарующее личико и пряди золотистых волос. Просторные кровати, сохнущее белье, раскачивающаяся рубашка с натянутыми рукавами и раздутая ветром, – вот и все.

– Ах, дорогой мой гость, мне кажется, что вы слишком многого хотите! Прекрасная Дженни разделила общую участь: она присоединилась к добрым господину и госпоже Смит на сельском кладбище, которое она так трогательно живописала своему мужу.

– Черт возьми, я ведь как раз хотел спросить у вас вот что: почему, коль скоро вы расположены к переводу, вы не перевели поэзию Грея наряду с прозой господина Бемрода.

– Потому что поэзия это дело поэзии.

– Простите, дорогой мой хозяин, я понимаю вас то ли слишком хорошо, то ли не вполне.

– Я хочу сказать: чтобы переводить поэта, нужно самому быть поэтом.

– Спорю, что вы поэт!

– Другими словами, сочиняю стихи.

– Полноте!

– Да кто же не сочиняет стихов?!

– И спорю, что вы перевели «Сельское кладбище» Грея, как и все остальное?

– Гм!

– Итак, я жду «Сельское кладбище», мой дорогой хозяин.

– Вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что некоторые произведения должно читать в определенном месте и в определенное время.

– Согласен с вами.

– Так вот, сегодня вечером, когда стемнеет, вы пойдете на прогулку по кладбищу и там, при умирающем свете дня, перед этими бедными могилами, поэтом которых стал Грей, вы прочтете мой перевод.

– О, да вы настоящий театральный постановщик!

– А теперь вдвиньте тубусы вашей подзорной трубы и пойдемте обедать!

– Охотно, поскольку я умираю от голода.

– Не говорите об этом так громко, вы можете напугать хозяйку дома… Кстати, на каком месте вы остановились?

– На моменте отъезда супругов.

– В тюрьму?

– Нет, в уэстонский приход в Уэльсе.

– Как вы находите прочитанное?

– Превосходно, черт побери: ведь был уговор, что я поставлю под этим свою подпись!

– Но предположим, что вы этого не сделаете.

– Прежде всего я сказал бы, что когда-то прочел роман Августа Лафонтена,[891] который начинается точно так же.

– Август Лафонтен приезжал в Англию в конце прошлого века; кто вам сказал, что он не был знаком с добрым господином Бемродом?.. Какие еще у вас критические замечания?

– Так вот! Мне кажется, это нескончаемое повествование о его жизни звучит в устах господина Бемрода несколько монотонно.

– Я же, наоборот, подумал бы о том, что есть кое-что новое в этом исследовании самого себя, предпринятое совестливым человеком, который уступает своим слабостям, но при этом сознает их, который последовательно анализирует все свои чувства, пока не докапывается до гранитного слоя; и это ново особенно для вас, писателя, пренебрегающего психологическим анализом…

– Согласен!

– … для вас, подменяющего подлинное течение жизни игрой случая и воображения…

– Браво!

– … для вас, обладающего в большей мере живостью, вдохновением и многословием, нежели философичностью.

– Благодарю вас, мой хозяин!

– Разве вы не согласны с тем, что мои слова – сущая правда?

– Истинная правда… Но вы ведь знаете пословицу: «Не всякую истину стоит говорить».

– Полноте!.. Начинающему писателю – да… но вам!..

– По отношению ко мне эта пословица верна ничуть не меньше… Возьмем к примеру…

– Что?

– Что, если бы доктор Петрус…

– Ну-ну, если бы доктор Петрус…

– … время от времени отвечал господину Бемроду…

– Боюсь, мы застряли бы в условном наклонении!

– Почему же так?

– В этом не было бы и тени правдоподобия.

– А что же такого неправдоподобного в том, чтобы отвечать на письма человека, который вам пишет?

– Дорогой мой господин Дюма, вы плохо изучили характер доктора Петруса.

– Вот как!

– Вы еще не писали об ученом, занятом решением таких важных проблем, над которыми работал он, ведь иначе…

– Что – иначе?

– Вы бы догадались, почему он не отвечал.

– Так почему же он не отвечал?

– Дорогой господин Дюма, сообщаю вам следующее: дело в том, что в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, когда почтенный доктор Петрус Барлоу умер в Кембридже в возрасте ста лет без одной недели, на его письменном столе, где только он собственноручно наводил порядок в течение последних шестидесяти лет, нашли огромную пачку писем с такой надписью: «Прочесть, когда у меня будет время».