МАЯКОВСКИЙ. Так какая же тут любовь! Это ж дерево! (Смеется.)

ЕСЕНИН. А все-таки я - поэт! А вы - Маяковский, так себе, непонятная профессия. Знаете почему? Моя лирика жива одной большой любовью к родине. У меня родина есть! У меня - Рязань. Я вышел оттуда, и какой ни на есть, а приду туда же. У меня - Россия! А у вас - шиш! Россия - моя! Ты понимаешь моя! А ты... Ты - американец!

МАЯКОВСКИЙ (насмешливо). Ну и бери ее. Ешь с хлебом! (Уходит.)

ЕСЕНИН (чуть не плача). Моя Россия! (Протяжно и грустно.) Россия! Какое хорошее слово... И "роса", и "сила", и "синее" что-то. Эх! (Ударяет кулаком по столу.)

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК (подойдя к нему). А счастья и здесь не найдешь! Нет ищи, не ищи.

ЕСЕНИН. Неужели для меня все это уже поздно?

Действие ВТОРОЕ

КАРТИНА ПЕРВАЯ

26 декабря. Суббота. День. За столом сидят Есенин, Эрлих, Устинова.

ЕСЕНИН. Тетя Лиза, ну что ты меня кормишь? Я ведь лучше знаю, что мне есть! Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать.

УСТИНОВА. Ну, разве косточкой будешь сыт?

ЕСЕНИН. Ничего ты не понимаешь. Только в гусиных костях и есть весь вкус. не хочу я есть. (Эрлиху.) Давай лучше выпьем.

ЭРЛИХ. Чтобы потом устроить очередной скандал?

ЕСЕНИН. А ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?

ЭРЛИХ. А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?

ЕСЕНИН. Конечно.

ЭРЛИХ. Если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому что много работал.

ЕСЕНИН (с обидой). А я не работаю? Если я за целый день не напишу четырех строк хороших стихов, я не могу спать (Наливает шампанское в бокалы.) За Шекспира, кацо! (Пьют.)

УСТИНОВА. Сергунька, почему ты пьешь?

ЕСЕНИН. Чтобы не думать, тетя Лиза. Я пью, стараясь допиться до той точки, после которой теряю всякую память и соображение: а до этой точки все помню, ничего не забываю.

УСТИНОВА. Но ведь раньше ты меньше пил?

ЕСЕНИН. Не могу я,  ну как ты не понимаешь, не пить...Если бы не пил, разве мог бы я пережить все, что было. Ах, тетя Лиза, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно...

УСТИНОВА. Ну а твое творчество?

ЕСЕНИН. Скучное творчество!

УСТИНОВА. Ну что ты! Пишешь такие прекрасные стихи.

ЕСЕНИН. Но мне то что с того? Что мне остается? Вот вырву из себя, напишу, оно и ушло от меня, и я остался ни с чем. Не мое это, чужое уже,  когда написано.  Ведь при мне ничего не осталось. Ничего и никого...

ЭРЛИХ. А друзья?

ЕСЕНИН. Друзья поставят серый камень с веселой надписью в стихах. У меня нет друзей. Мне страшно, тетя Лиза. Я никого не люблю, ничего мне не надо - не хочу! Ты просто не знаешь, сколько у меня врагов. Ну, скажи, откуда берется эта злоба? Разве я такой человек, которого надо ненавидеть? Почему все так ненавидят меня?

УСТИНОВА. Кто все, Сергунька?

ЕСЕНИН. Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг меня.

УСТИНОВА. Что ты? Все они очень тебя любят. Влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях Володя говорил: Когда нет в союзе Есенина, все точно бы угасает и скучно становится. А он пришел, сел молча, вроде бы грустный, а все вокруг озарилось.

ЕСЕНИН. Да им, видишь ли, просто приятно выпить со мной! В Москве я не знал даже, как и отделаться от этих бездельников. А мне по кабакам ходить надоело, совестно и жалко так прожигать себя.

УСТИНОВА. Жалко? Вот и не пей!

ЕСЕНИН. Нет, пить я не брошу. Понимаешь, у меня остались одни лишь стихи. Иногда сам себе удивляюсь. Прет, черт знает как! Не могу остановиться. Как заведенная машина. Но не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не могу писать. Я все им отдал, понимаешь, все. Вон церковь, село, даль, поля, лес... И все это отступилось от меня. Скучно, понимаешь, мне скучно, и я устал. Шампанское, вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и... себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь " божья дудка!"

УСТИНОВА. Божья дудка? Что это значит?

ЕСЕНИН. Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же (Горько смеется.)

УСТИНОВА. Я пойду, мальчики. Должен вернуться с работы Георгий (Уходит.)

ЕСЕНИН. А знаешь, кацо, я ведь я сухоруким буду!

ЭРЛИХ. С чего ты взял?

ЕСЕНИН (вытягивает левую руку, стараясь пошевелить пальцами). Видал. Еле-еле ходит.

ЭРЛИХ. Где это ты?

ЕСЕНИН. Порезался, когда пробил рукой подвальное окно.

ЭРЛИХ. Как же ты так умудрился?

ЕСЕНИН. Пьян был. Ночью ехал на извозчике домой. Ветром с головы сорвало шляпу и понесло к тротуару. Я остановил возницу и побежал за шляпой. А там, на тротуаре, все обледенело. Я поскользнулся и со всей силой ударился о стекло. Хорошо, что порезал только вены на руке, ведь мог поранить лицо. Испугался тогда.

ЭРЛИХ. Надо тебе обязательно доктору показаться.

ЕСЕНИН. Я уж у доктора был.

ЭРЛИХ. Ну и что он сказал?

ЕСЕНИН. Говорит, лет 5-6 прослужит рука, может больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны, потому и гроб (Помотал головой и грустно охнул.) И пропала моя бела рученька... А, впрочем, шут с ней! Снявши голову... Как люди-то говорят?

ЭРЛИХ. По волосам не плачут, так, кажется.

ЕСЕНИН. Вот-вот, кацо! А все-таки ты счастливый! Какой же ты счастливый, кацо!

ЭРЛИХ. Чем же это?

ЕСЕНИН. Будто не знаешь?

ЭРЛИХ. Не знаю...

ЕСЕНИН. Ну, вот тем и счастлив, что ничего не знаешь. Ты моложе меня. У тебя все впереди. А мне по возрасту пора редактировать журнал. Вот снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза будет хозяйкой. Через Ионова организую журнал  "Москвитянин", открою издательство. Ты знаешь, мы только праздники побездельничаем, а там - за работу. Буду работать как Некрасов. Я ведь занимаюсь просмотром  новейшей литературы - нужно быть в курсе. Вот в России почти все поэты умирали, не увидев полного издания своих  сочинений. А я увижу свое собрание. Не веришь?

ЭРЛИХ. Почему же? Верю.

ЕСЕНИН. Я не могу. Ты понимаешь?.. Не могу!

ЭРЛИХ. О чем это ты?

ЕСЕНИН. Ты друг мне или нет?

ЭРЛИХ. Друг. Что случилось, Сергей?

ЕСЕНИН. Ради Господа, тише! Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна... (Отводит Эрлиха от окна.)

ЭРЛИХ. Ничего не понимаю.

ЕСЕНИН. Не понимаешь? Господи, слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Однажды я обозлился, хотел избавиться от нее, разбил зеркало, а она позвала полицию. С тех пор они меня преследуют. Я их боюсь! Понимаешь? Боюсь!..

ЭРЛИХ. Да о ком ты?

ЕСЕНИН. Тихо! Молчи. Они могут услышать (Шепчет.) Я боюсь милиции! Они следят за мной, понимаешь! Скоро они явятся за мной сюда. Ну да я тоже не промах, я их перехитрю. Я уже заготовил веревку, и когда они придут, я спущусь  по веревке со второго этажа, - и поминай как звали. Живым им в руки я не дамся!

ЭРЛИХ. Сергей, ты болен! Тебе нужно лечь.

ЕСЕНИН. А может быть и так: я, в самом деле, болен. Но я тебе в сотый раз говорю, что они меня хотят убить. Я как зверь, чувствую это! Мне одному оставаться нельзя ни минуты. Так вот! Я хочу, чтоб мы спали в одной комнате! Ну, говори! Согласен остаться у меня?

ЭРЛИХ. Согласен.

ЕСЕНИН. Ну, вот и ладно...Ты что, кацо? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? Если бы я был им, то держал бы себя совсем иначе, мне было бы легче. То, что я в России - это не случайно. Я здесь, потому что я должен быть здесь. Просто я - у себя дома. Понимаешь? Судьбу мою решаю не я, а моя кровь. Поэтому я не ропщу, а если мне что-то не нравится, я кричу. Это мое право. Но если бы я был белогвардейцем, я бы все понимал, да там и понимать то, в сущности говоря, нечего! Подлость - вещь простая. А вот здесь...я ничего не понимаю, что делается в этом мире! Я лишен понимания. Но белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это - моё, и этому я - судья!