Жаль, сорвался... упал, ниже некуда...
- Ладно, не обижайся - обижен уже, - ляпнул ещё невпопад Жора-Гуля. Лучше поясни: что надвигается?
- Будет большой кильдым, - уверенно сказал Бусыгин-Марьиванна. Монгол вызывал Раису Максимовну, наверное, цэу давал - на случай...
- А нам что делать?
- А ни х..! - разозлился Бусыгин. - Что ты в своем статусе можешь сделать? Твой номер - от ноля половинка... Засохнем, затихнем и подождем. Но заточки свои при себе придержим - вдруг пригодятся?
- Мне заточку не надо, - уверенно объявил Жора-Гуля. - Я правой валю любого наглухо...
Бусыгин посмотрел на приятеля с едва заметной усмешкой, про себя подумав: "Что ж ты не "валил", когда тебя в Вятке через шконку перегибали? Эх, боец..." А вслух сказал:
- Нет, Георгий, не петушись, вооружайся. Чувствую, кто-то без головы останется...
Гуля-Жора хотел что-то ответить (ему не понравилось слово "петушись", вроде намек какой-то), но тут скрипнула в шатких петлях прогнившая дверь уборной, и ввалилась, легка на помине, жирная и коротконогая "Раиса Максимовна", она же - бывший завхоз 2-го отряда Юрий Кочубей, ставший главпетухом зоны полтора года назад.
- Заседаем! - радостно объявил Кочубей. - Побег готовим! Чифиром поднимаем настроение! Зек, опившийся чифиру, прыгает вверх и в сторону на десять метров! И мне - пару глотков!
Марьиванна протянул ему кружку с уже остывающим зельем. Кочубей сделал два наглых тягучих глотка и сразу же вытащил из кармана длинную папиросину "Казбек".
- Покурим, - не попросил, а констатировал Гуля-Жора.
- Кокурин? Так он неделю назад откинулся! Га-га-га!... - выдал древнюю шутку главпетух. И схватился за живот, будто ему так стало смешно, что заболело.
Гуля-Жора облизнул губы языком раза три. Это был нехороший признак: после облизывания мог последовать удар по челюсти правой рукой. Или ногой по известному месту. Кочубей-Раиса стер с лица улыбку.
- Оставлю, не ссы...
Говорить с главпетухом явно было не о чем. Если что и знает, то не скажет, а советоваться опасно: Кочубей работал на два фронта. Бусыгин Кочубея ненавидел почти как мента и месяц назад уже собрался было вокнуть в глаз ему, спящему, гвоздь-сотку. Жаль, Жора-Гуля отговорил: избил главпетуха кулаками, выпустив убийственный пар из себя и приятеля. Но с того как с гуся вода, привык к тумакам за свои девять отсиженных.
- Что там слышно? - все же решил снять напряжение Бусыгин.
- Где - там? - деланно удивился Кочубей. - На воле - полный бардак, в газетах бутор, по телику - сплошные "сеансы", аэробика, шейпинг без трусов.
- Хули мне воля эта! - разозлился Бусыгин. - Я про зону спрашиваю!
- А что - зона? - Кочубей как будто издевался. - Зона на месте, амнистии не предвидится, менты все живы.
Жора-Гуля протянул руку, медленно вытащил из пальцев главпетуха дымящийся окурок, глубоко затянулся, а затем сгреб "Раису Максимовну" за клочной ватник и ударил головой о закрытую дверь. Затрещали пропитанные мерзлой мочой доски. Дверь открывалась наружу, поэтому Кочубей вылетел из уборной и упал лицом в сугроб, но тут же вскочил, стал отряхиваться.
- Во, падлы, что делают! - закричал он. - Обиженного обижают, петухи гамбургские!
Что он кричал дальше, Бусыгин и Жора-Гуля не слышали: дверь захлопнулась сквозняком. Приятелей обдал хлесткий морозец.
- Надо в барак двигать, - поежился Бусыгин. - Что-то ветер поднялся, задубеем здесь. И чифир кончился.
Жора-Гуля закивал, соглашаясь, и стал собирать причиндалы: жестяную заварочную банку, кружку и четырехногую стальную подставочку. Все это он сложил в брезентовый мешочек, на дне которого покоилась початая стограммовая пачка "индюшки" - на завтрашнюю раскумарку...
Ветер уже поднимал на крыше уборной оторвавшийся кровельный лист и шлепал им по доскам, издавая театральные громоподобные звуки. Костерок пропал, остались тусклые красноватые угольки. Бусыгин по старой туристской привычке помочился на них: за дымящиеся головешки можно было схлопотать суток 5 изолятора... А скоро уже должны пойти по баракам менты: проверять тех, у кого личная карточка помечена красной полосой, означавшей "склонность к побегу". К их числу относился и Бусыгин-Марьиванна.
"Обиженные" вышли из уборной и побрели по утоптанному снежку к недалекому бараку: там, в тесной каптерке, светилось лишь одно окно главпетух Кочубей уже намазал зеленкой рассеченный лоб и лелеял мщение.
РЕЗКА МЕТАЛЛА
Ночная смена в промзоне была престижной, как на воле - бухгалтер фирмы или мясник. Норму держали ниже, чем днем, можно было спокойно испить чифиру, покалякать с кентами, а то и зажарить на самопальной плиточке заныканной картохи.
Однако в эту ночь бригада резки металла трудилась по-стахановски, выщелкивая ручными резаками из двенадцатиметровой арматуры аккуратные полуметровые штыри. Всего штемпельнули триста штырей, которые предстояло заточить с одной стороны до штыковой остроты. Штыри предназначались для огораживания единственной зоновской клумбы, разбитой между храмом св. Моисея Мурина и спортивной площадкой. Это дело было новым: с большим трудом выпросили у Хозяина добро; выделили и "ухажера"-садовника, бомжа Хатапыча. Старик Хатапыч на воле одно время трудился в зелентресте, был сведущ в тонкостях посадки и взращивания травки и цветочков. Он же, по сходству, следил за "жидкой зоной" - так зеки называли двухсотлитровый аквариум с разноцветными, пучеглазыми и хвостатыми рыбками в бывшем Красном Уголке, переименованном в "Блаткульт".
Когда последний штырь был заточен, мужики присели чифирнуть. Двенадцать человек погнали по кругу здоровенную нестандартную восьмисотграммовую кружку. Бригадир Храп в личной каптерке опрокинул в себя стопку припасенной водки: его, козла, к "чаю" не звали, да он и не настаивал... На столе перед ним лежал пропуск с печатью и подписью режимника Минкевича: триста металлических изделий разрешалось вывезти на электрокаре в жилую зону. Храпу не впервой было завозить в жилзону металл: то ремонтировались "локалки" между отрядами, то варили из уголков рамы для новых стендов с призывами к исправлению и чистой совести. На хрена, думал Храп, козе баян - то есть, зекам - клумба? И на кой её огораживать в декабре, когда никаких цветочков? Впрочем, не долго думал - пусть лошадь думает, у неё голова большая. Храп быстро сжевал с горбушкой шмат сала, припасенный с последней, внеочередной (за ударный труд) посылки и стал одеваться. "Гнида" у него была синяя, не "воровская", но зато утепленная гагачьим пухом из раздерибаненного финского "танкера". И шапка не байковая с подобием меха, а в натуре меховая, из крашеного пыжика...
Бригада чифирила почти молча, пару раз перебросились словами - Витя Топор оценил чифир как "смертельный". В прениях по этому вопросу выступил Стос Тамбовский: полностью согласился с предыдущим оратором. Остальные молчали, затягиваясь табачным дымом скрученных из "Известий" цигарок.
Было около двух часов; над зоной стояла неполная луна, изредка покусываемая серыми облаками. Тишина исторгала неназойливые потрескивания шатких цеховых конструкций да шорохи оголодавших грызунов.
Бригадир Храп вышел из каптерки в полном облачении. В дополнение к общему козырному набору на ногах у него сверкали "директорские" бурки из белого войлока с желтыми кожаными голенищами. Ночью он мог пофорсить в них без особого риска.
Мужики медленно, с достоинством, поднялись и двинулись к груде нарезанных и заточенных штырей: грузить на электрокар. Храп хотел рыкнуть на неторопливых работников, но что-то остановило его; было в мужиках странное равнодушие к его, Храпа, личности. Стос Тамбовский вообще, зыркнув, посмотрел сквозь бугра как через нечто прозрачное и непрочное.
- Поеду, свезу железяки, - пробормотал Храп. - А вы вон те двадцать листов рубаните - и в люлю, бай-бай... Я на вахте предупрежу, чтоб не наезжали.
Груженая машинка, мерно стрекоча, двинулась к выезду из цеха. Храп ловко объехал контейнер, прибавил оборотов и скрылся в морозной ночи. Мужики молча посмотрели ему вслед, а потом пошли мимо указанных листов к резакам: нужно было сварганить ещё сотню штырей, из них четыре экземпляра оставить в цеху, а остальные разнести по трем точкам.