Так же обстояло дело и с супругами Лонги из "Отеля деи Дучи". Проще всего вернуться и сказать: "Вчера вечером я хотел вам сказать, что я младший сын Альдо Донати. Помните моего отца, хранителя герцогского дворца?" Даже дряблое лицо синьоры после первого потрясения расплылось бы в улыбке. И затем: "Вы не помните Марту? Что с Мартой?"

Но всякий, кто, как я, возвращается из прошлого, должен оставаться безымянным. Одному и втайне мне, возможно, и удастся разобраться в его хитросплетениях, но только одному и втайне.

Второй раз за этот день я прошел мимо герцогского дворца и, свернув налево, вскоре оказался на виа деи Соньи. Мне хотелось взглянуть на наш старый дом при свете дня. Снег здесь, как и везде в Руффано, растаял, и солнце, наверное, все утро заливало дом – окна второго этажа были распахнуты. Когда-то там была спальня наших родителей: в раннем детстве – мое святилище, позднее – комната, которую надо избегать.

Кто-то играл на рояле. В наше время рояля в доме не было. Казалось, играет профессионал. Из окна лился стремительный каскад звуков. В нем было что-то знакомое, возможно, услышанное мною по радио или, скорее, из музыкальных классов Туринского университета, когда я спешил мимо них на лекции. Мои губы подхватили немного веселую, немного грустную мелодию – мелодию вне возраста, вне времени. Дебюсси. Да, Дебюсси. Порядком заигранная "Арабеска", но в мастерском исполнении.

Я стоял под стеной и слушал. Мелодия лилась, ширилась, затем перешла в другую тональность, звучание стало более торжественным; но вот вновь повторился полетный каскад, все выше, выше, уверенно, радостно и, наконец, нисходящая гамма, замирающая, тающая. Казалось, она говорит: все кончено, больше никогда. Невинность юности, радость детства, прыжок из кровати навстречу новому дню… все прошло, пыл остыл, рвение угасло. Повторение этой фразы – не более чем напоминание, эхо былого – того, что так быстро проходит, того, что невозможно ни удержать, ни вернуть…

Музыка оборвалась на последних тактах. Я услышал звонок телефона.

Наверное, игравший, кто бы он ни был, пошел снять трубку. Окно закрылось, все стихло.

Телефон стоял в холле, и если моя мать была наверху, то, подбежав к нему, она снимала трубку, едва переводя дух. Возможно, человек, игравший на рояле, тоже бегом спустился в холл. Мой взгляд остановился на дереве, ветви которого шатром раскинулись над маленьким садом. Где-то в их гуще до сих пор прячется резиновый мячик; я очень им дорожил, но однажды закинул на дерево, да так и не отыскал. Там ли он сейчас? При этой мысли мне стало немного обидно, и я почувствовал острую антипатию к нынешнему владельцу моего дома. Он вправе бродить по комнатам, открывать и закрывать окна, отвечать на телефонные звонки. А я всего лишь посторонний, разглядывающий чужие стены.

Вновь зазвучал рояль. Теперь это был "Прелюд" Шопена, скорбный, страстный. После телефонного звонка настроение игравшего изменилось, нервы дали волю мрачной меланхолии. Но все это не имело ко мне никакого отношения.

Пройдя до конца виа деи Соньи, я вышел на виа 8 Сеттембре и остановился перед университетом. Казалось, я вступил в иное время. Повсюду бурлила молодость: юноши и девушки группами выходили из аудиторий; они разговаривали, смеялись, рассаживались по мотороллерам. К старым зданиям, издавна известным под названием "Учебный дом", были пристроены новые флигели, окна сияли не только свежей краской, но и несвойственной им прежде жизнью. На противоположной стороне улицы тоже высились новые постройки, и, наконец, здания, венчавшие вершину холма – возможно, новая библиотека, – еще только подводились под крышу. Университет был уже не тем осыпающимся, полинявшим гнездом учености, каким я его запомнил с детских лет. Суровая аскетичность была изгнана. Теперь в нем правила бал молодость с ее великолепным презрением ко всему обветшалому и потрепанному. Во всю мощь ревели транзисторы.

Сжимая пальцами ручку саквояжа, я стоял, как путник на границе двух миров. Один – виа деи Соньи моего прошлого, полная воспоминаний, но уже не моя; другой – мир деятельный, шумный, но столь же равнодушный ко мне.

Мертвецы не должны возвращаться. Лазарь был прав, испытывая дурные предчувствия. Застигнутый между прошлым и будущим, страшась того и другого, он искал небытия могилы – но тщетно.

– Привет, – раздалось над моим ухом. – Вы уже приняли какое-нибудь решение?

Я обернулся и увидел Карлу Распа. Она была холодна, сдержанна, но во всем ее облике чувствовалась уверенность. Без сомнения, в себе самой.

"Да, синьорина. Благодарю за беспокойство, но я решил уехать из Руффано". Именно так я намеревался ответить. Но слова эти произнесены не были. Мимо нас промчался на мотороллере какой-то парень. Он громко смеялся.

На руле его мотороллера развевался маленький флажок, совсем как в годы войны на капоте штабной машины коменданта, приятеля моей матери, развевалась его ненавистная эмблема. Флажок студента был обычной туристической дешевкой, наверное, купленной за несколько сотен лир на пьяцца Маджоре, но на нем был изображен сокол Мальбранче, и я в моем ностальгическом настроении усмотрел в этом символ.

Вновь войдя в привычную для меня роль групповода, я поклонился синьорине, при этом скользнув по ее лицу, туловищу и ногам ласкающим взглядом, который – и нам обоим это было прекрасно известно – ровно ничего не значил.

– Я как раз шел во дворец, – сказал я ей. – Если вы свободны, то, возможно, мы могли бы пойти вместе?

Итак, отступление было отрезано.

Глава 6

Университетская библиотека размещалась на первом этаже герцогского дворца, в бывшем банкетном зале. При моем отце здесь хранились рукописи и документы, они и теперь лежали на отдельных полках, в стороне от тех, что временно были предоставлены университету. Моя новая знакомая чувствовала себя здесь, как дома. Я шел за ней, делая вид, будто впервые оказался в этих стенах.

Просторная комната была гораздо больших размеров, чем мне запомнилось.

В ней витал аромат, неотделимый от книг; многие из них были сложены стопками прямо на полу. Кругом царила полная неразбериха. Один служащий, стоя на коленях, вкладывал в книги регистрационные карточки. Другой, застыв на стремянке, разбирал верхние полки. Изможденная особа женского пола что-то записывала под диктовку личности, в которой я сразу признал библиотекаря Джузеппе Фосси. Это был невысокий крепыш с оливково-зеленым цветом лица и бегающими глазками навыкате, каковые для меня всегда ассоциируются с тайными свиданиями. Увидев мою спутницу, он прервался на полуслове, бросил свою фаворитку и поспешил нам навстречу.

– Джузеппе, я нашла тебе помощника, – сказала Карла Распа. – У синьора Фаббио диплом по современным языкам, и он с благодарностью согласится на временную работу.

Синьор Фосси смерил меня оценивающим взглядом, и в его выпученных глазах мелькнула затаенная враждебность – уж не появился ли соперник? Затем он, не теряя времени, повернулся к предмету своего обожания.

– Синьор Фаббио – твой знакомый?

– Знакомый знакомого, – поспешно ответила она. – Синьор Фаббио работал в туристическом агентстве в Генуе. Я знакома с управляющим.

Эта ложь, при всей ее неожиданности, сделала свое дело.

– Мне действительно нужен помощник, – признался библиотекарь. – Человек со знанием языков – бесценная находка для составления каталога иностранных книг. Видите, какой здесь беспорядок. – Он с извиняющимся видом показал на комнату и продолжил:

– Но предупреждаю, оплата невелика и, если я вас приму, мне придется улаживать это дело с университетским начальством.

Я жестом дал понять, что приму любое предложение, и он снова перевел взгляд на Карлу Распа. Она ответила ему тем же взглядом, что и мне в ресторане на виа Сан Чиприано, но куда более неотразимым. Библиотекарь разволновался.

– Ну, тогда… я придумаю, как все уладить. С вашей помощью я вздохну свободнее. А так все вечера…