Он опустился на колени рядом с кроватью и обнял меня, и тотчас пятнадцать лет, разделявшие нас, словно унесло ветром.

– Тебя по-прежнему тошнит после жареного лебедя? – шепотом спросил он и стер глупые детские слезы, закапавшие у меня из глаз, потом засмеялся и погладил меня по волосам.

– Моя любимая дурочка, теперь ты понимаешь, что твоя проклятая гордость загубила нашу жизнь?

– Я все поняла еще тогда.

– Какого же черта ты так себя вела?

– Если бы я уступила, ты бы вскоре возненавидел меня, как потом Мери Говард.

– Вранье, Онор!

– Возможно. Что теперь об этом говорить. Прошлого не вернешь.

– Тут ты права. С прошлым покончено. Но впереди у нас будущее. Брак мой расторгнут. Я надеюсь, ты это знаешь. Я свободен и могу вновь жениться.

– Женись, найди себе еще одну богатую наследницу.

– На кой черт она мне сейчас, когда в моем распоряжении все поместья в Девоншире. Я теперь джентльмен с приличным состоянием, лакомый кусочек для старых дев.

– Вот и выбирай среди них, вон их сколько бегает в поисках мужа.

– Возможно. Но мне нужна одна-единственная старая дева – ты.

Я положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в лицо: рыжие волосы, ореховые глаза, тонкая жилка, пульсирующая на виске. Не только он все вспомнил, у меня также были воспоминания, я могла бы ему напомнить – если бы только захотела, если бы скромность позволила мне – о его веснушках, которые пятнадцать лет назад обсуждались не менее бурно, чем моя родинка на спине.

– Нет, Ричард.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты женился на калеке.

– И ты не передумаешь?

– Никогда.

– А если я силой увезу тебя в Бакленд?

– Вези, но от этого я здоровой не стану.

Я устало откинулась на подушки, внезапно почувствовав слабость. Это было нелегкое испытание, перескочив через пятнадцать лет жизни, вновь ощутить себя рядом с Ричардом. Очень нежно он разжал руки, поправил мое одеяло и, когда я попросила стакан воды, молча принес мне его.

Почти стемнело, часы на колокольне давно пробили восемь. Со двора до меня донеслось позвякивание конской сбруи, там, видимо, чистили и взнуздывали лошадей.

– Мне пора ехать в Гремпаунд, – произнес он наконец.

– Конечно.

С минуту он постоял, глядя вниз во двор. По всему дому уже зажгли свечи. Восточные окна галереи были распахнуты, и полоски света пролегли через мою комнату. До нас донеслись звуки музыки: это Элис играла на лютне, а Питер пел. Ричард вновь подошел к кровати и опустился на колени.

– Мне кажется, я понял, что ты так настойчиво хочешь мне втолковать. Нам никогда уже не будет так хорошо, как было когда-то. Я прав?

– Да.

– Я и сам знаю, но мне все равно.

– Станет не все равно, – заметила я, – через какое-то время.

У Питера был молодой голос, чистый и светлый, и песня звучала на редкость радостно. Я представила себе, как Элис смотрит на него поверх своей лютни.

– Я всегда буду любить тебя, – произнес Ричард, – а ты меня. Мы не можем потерять друг друга теперь, после того, как я вновь обрел тебя. Можно мне почаще приезжать сюда, чтобы мы могли быть вместе?

– Когда пожелаешь.

В галерее раздались аплодисменты, офицеры и остальные слушатели просили исполнить что-нибудь еще. Элис опять ударила по струнам, на этот раз зазвучала живая, задорная мелодия джиги – солдатская застольная, которая в то время была у всех на устах – и все слушатели, в том числе солдаты-кавалеристы во дворе, дружно подхватили ее.

– У тебя и сейчас бывают такие же сильные боли, как тогда, после несчастья? – спросил Ричард.

– Бывают, когда становится сыро. Матти даже называет меня барометром.

– И ничем нельзя помочь?

– Она растирает мне ноги и спину настойкой, которую дал доктор, только она плохо помогает. Понимаешь, все кости раздроблены и переломаны, им уже не срастись.

– Ты можешь мне показать, Онор?

– Зрелище не из приятных, Ричард.

– Я видел и не такое на войне.

Я отбросила одеяло, и его глазам открылись мои изуродованные ноги, которые он некогда видел такими изящными; кроме Матти и докторов, он – единственный, кому я их показала. Я закрыла лицо руками, мне не хотелось видеть его глаза.

– Не смущайся, отныне ты будешь делить со мной свои страдания, – наклонившись, он прикоснулся губами к моим изувеченным ногам, а затем накрыл их одеялом. – Обещай никогда не гнать меня прочь.

– Обещаю.

– Доброй ночи, любимая, спи крепко.

С минуту он помешкал на пороге, его силуэт четко вырисовывался на фоне пятна света, падающего в мою комнату из окон напротив, потом повернулся и удалился по коридору. Тотчас же я услышала, как они вышли во двор и вскочили на лошадей; я разобрала слова прощания, смех и голос Ричарда, самый громкий, сообщающий Джону Рэшли, что скоро он вновь приедет сюда. Сразу вслед за этим он выкрикнул, резко и отрывисто, команду своим людям. Они проскакали сквозь ворота под аркой, и вскоре стук конских копыт эхом разнесся по парку.

11

То, что Ричард Гренвиль всего за несколько часов смог вновь стать частью моей жизни, так взволновало меня, что потребовался не один день, прежде чем я пришла в себя. Когда прошло первое потрясение и улеглось волнение, связанное с его появлением в тот вечер, наступила реакция, и я впала в депрессию. Все это случилось слишком поздно, твердила я себе, наша встреча ни к чему не приведет. Воспоминания о том, что было, ностальгическая тоска по прошлому, помноженная на сентиментальность, на минуту пробудили в нас прежнюю любовь, но минула ночь, наступил день, и разум пришел на смену чувствам. У нас нет общего будущего, лишь сомнительная радость мимолетных встреч, да и ту превратности войны могут в любой момент отнять у меня. А что потом? Мне останется только лежать в постели в ожидании случая увидеть его, получить записку или хоть какую-нибудь весточку, а у него очень скоро возникнет глухое раздражение из-за того, что я вторглась в его жизнь, что вот уже три месяца он не навещал меня и теперь должен во что бы то ни стало приехать, что я жду от него письма, на которое у него нет времени, – словом, дружба, которая будет ему лишь в тягость, а меня заставит страдать. Хотя мы и были вместе всего несколько часов, его близость и нежность, его привычки всколыхнули во мне прежнюю любовь и желание, однако рассудок не давал забыть о том, что он изменился, и изменился к худшему.

Недостатки, едва обозначившиеся в юности, усилились в нем стократ. Гордость, высокомерие, пренебрежительное отношение к мнению других людей – все это теперь бросалось в глаза гораздо больше, чем прежде. Его познания в области военного искусства были очень обширными, в это я могла поверить, но я сомневалась, что он когда-либо сможет сотрудничать с другими роялистами: горячий нрав, скорее всего, доведет его до ссоры со всяким, кто придерживается своих собственных взглядов, и, в конце концов, он может оскорбить даже короля.

Бесчеловечное отношение к пленным, которых он отправил в замок Лидфорд и там приказал повесить без суда и следствия, вновь напомнило мне о жестокости, которую я всегда замечала в его характере, а презрение к маленькому сыну, совершенно растерявшемуся от неожиданных перемен в своей жизни, показывало неприглядную, почти преступную черствость Ричарда. Я понимала, что это страдания и горечь ожесточили его, и вины с себя за это не снимала.

Но теперь, когда суровость стала частью его натуры, ничего нельзя было изменить. Сорокачетырехлетний Ричард Гренвиль был таким, каким судьба, обстоятельства и собственная воля сделали его.

Я судила его трезво и безжалостно в те первые дни после нашей встречи и в какой-то момент даже собиралась вновь, как когда-то, написать и попросить больше не приезжать, но потом вспомнила, как он стоял на коленях рядом с моей кроватью, как я показывала ему свои искалеченные ноги, а он, нежнее отца и сострадательней брата, поцеловал меня и пожелал доброй ночи.