По вечерам, до того, как заступить на дежурство, у меня есть немного времени, и я могу спуститься ненадолго на пляж. Обожаю шум волн, свежесть моря, которые врываются в открытые окна гостиницы. Иной раз так хочется спуститься к морю и искупаться, так хочется... Мне ночью снится, как я плаваю в море. Купила купальник, убрала его в ящик комода. Которую неделю все никак не решусь посмотреть на себя в зеркало. Наконец отважилась... Вижу свое отражение в зеркале платяного шкафа: мой силуэт в обтягивающем черном смущает меня, я не могу решиться показаться так на люди. Надеюсь, все-таки когда-нибудь отважусь. Возьму-ка его с собой в отель, положу на всякий случай в свой шкафчик среди накрахмаленных белых фартуков.
Пока сентябрь, дни стоят теплые, длинные. Правда, многие клиенты этим летом жаловались, говорили, что вода в море холодновата. Как-то вечером я чуть было не отважилась, спустилась на пляж. Но сразу запаниковала, побоялась снять платье, остаться в одном купальнике. Вернулась назад в гостиницу.
Время бежит, сезон купания вот-вот закончится. А меня все мучает навязчивая и пока все не реализованная мечта: хочу, хочу искупаться в море! Хожу в нерешительности по влажному песку на пляже, пребываю в меланхолии... Однажды невероятным усилием воли мне удается забыть про свой стыд, я одним рывком срываю с себя платье и кидаюсь в воду... И - о чудо! Я оказываюсь в объятиях моря, иду против течения, телом чувствую его упругое сопротивление. Вот первая волна захлестывает меня, за ней идет следом вторая... ведет меня, несет к берегу... и вот отлив, бурун относит меня назад... за ним следующий... И я нисколечко не борюсь с ними... Чувствую, как оживляют они плоть мою, возвращают силу жизни, воскрешают во мне вкус, радость бытия.
Отныне мои купания в море становятся каждодневным ритуалом. Я с удовольствием начинаю ощущать, как волны энергии наполняют, насыщают меня.
Горка узурпировал все мое свободное время. Он с огромной тщательностью продумывает наперед целые программы наших с ним воскресных прогулок. Говорит, мы отправимся по заповедным тропам и да приведут они нас к земле обетованной. Пока погода этого не позволяет, и он везет меня в Байонну. Там в кафе мы часами напролет болтаем, пьем горячий шоколад. Он мне рассказывает о своем искусстве, о живописи. Международная выставка, слава Богу, ещё не закрылась. Горка получает парижские газеты, журналы. Из них он узнает едва ли не все о павильонах Выставки, следит за всем происходящим так, словно сам находится там. Недели бегут... Я знаю, он очень надеется успеть. Ему быстро надо продать какую-нибудь из своих скульптур, чтоб было на что поехать в Париж.
Он недоумевает по поводу полного безразличия парижской прессы к "Гернике". Зато она не скупится на похвалы другой фреске - Рауля Дюфи "Фея Электричество". Эта банальщина, по мнению Горки, годится разве что для конфетных фантиков или, на крайний случай, для картинки на коробочке шоколадных конфет.
Инициативная группа энтузиастов, что когда-то собралась у Арростеги, распалась. Делать нечего: Выставка закрылась. Из всех нас одному только Рафаэлю удалось туда съездить. Париж его покорил, но, вернувшись, он показался мне растерянным, ещё более неуверенным в своем будущем. Он ничего не говорил, но непохоже было, что у него что-то вышло. А он ведь рассчитывал устроиться на работу к одному своему дальнему родственнику... Его смущал дикий ритм, размах столичной жизни. Зато теперь Бордо казался ему жалким провинциальным городишкой.
Как-то Горка приготовил для нас с Рафаэлем у себя в мастерской легкий ужин. Я смотрела на профиль Рафаэля. Его красота волновала меня. Он был куда красивее Горки, в нем была какая-то особая утонченность... Но зато в Горке столько шарма, он безумно обаятелен! От него всегда так пахнет деревом, им пропахла и вся его мастерская. Через открытые двери в сад проникает влажная духота последних летних деньков. Рафаэль все время отирает свой высокий выпуклый лоб. Горка и Рафаэль почти одного возраста: Горке немногим за тридцать... Нет-нет, Рафаэлю будет побольше... С его сдержанной манерой, серьезным, степенным голосом он куда солидней Горки. Вечно взъерошенный, загорелый, юркий, подвижный Горка кажется рядом с ним просто мальчишкой.
Мы пристаем к Рафаэлю с расспросами о Париже, о Выставке. Тот сидит с локтями на коленях, обеими руками придерживая подбородок. Всякий раз долго думает прежде, чем ответить на заданный вопрос. Обращается только ко мне, будто Горки в этой комнате и нет. Горка относится к этому с пониманием и спокойствием. Слышу голоса их обоих. У одного - мелодичный, с красивым тембром, у другого - четкий, вибрирующий. Оба заговорили о "Гернике". Рафаэль рассказывает: в испанском павильоне картина висит справа у входа. Люди молча проходят мимо, у многих на лицах недоумение.
Стемнело. Горка зажигает на нашем столике три свечи, и сразу на стенах мастерской оживают огромные тени от его причудливых деревянных фигурок. Сам он отсел в другой конец мастерской и погрузился в чтение журнала "Боз-Ар"1, привезенного ему Рафаэлем из Парижа. Слышно, как Горка чертыхается, как клянет почем зря издателя. Не выдержал, вырвалось... обозвал автора статьи о "Гернике" - коньо, подлецом. Тот позволил себе назвать произведение Пикассо плохой "декорацией" павильона. Этот хам, надо думать, большой ценитель искусства, заявляет, что художник не справился с поставленной задачей - украсить интерьер павильона!
- Они не понимают, - страшно волнуясь, говорит Горка, - что это крик отчаяния, крик ужаса Пикассо, видящего, как Франко вместе с фашистами варварски уничтожают его страну Испанию. Ничего, ничего, они услышат ещё и другое мнение об этом великом произведении, придет день - и на своих страницах журналы начнут публиковать репродукции этой самой "плохой" картины!
Он улегся на раскладушку в углу мастерской, которую держит специально, чтоб иной раз вздремнуть днем, в часы сиесты. Смотрю, он заснул. Было совсем поздно, Рафаэль пошел меня провожать. Уже у самой двери моего дома он, опустив глаза, прошептал: "Te quiero"2.
Теперь, когда после вечери, я с гудящими от усталости ногами устраиваюсь у себя в кресле поудобней и мирно засыпаю, я часто вижу во сне прекрасные горы, что в окрестностях Биаррица, и с собой рядом вижу Горку... Он, отчаянно красивый, протягивает мне руку, поддерживает меня, помогает спуститься по горной тропинке. Он всегда старался показать мне самые живописные места, откуда открывались дивные дали с роскошными долинами, пещерами, хранившими следы жизни доисторического человека, с раскиданными по их холмам зелеными лугами с белыми крошечными пятнышками пасущихся овец. Вижу, как едва заметно эти пятнышки перемещаются по мягкому ковру пастбища... Внезапно Горка тянет меня за руку, просит пригнуться. Шепотом спрашивает: не слышишь? Я качаю головой: ничего не слышу. Затаив дыхание, боясь шелохнуться, жду... И вот вижу на вершине двух, трех поттоков баскских пони. Заметив нас, они застыли, потом успокоились, стали приближаться... Неужели эти маленькие чудные лошадки с длинной гривой почти дикие, не прирученные животные?
- Моя мать говорила, что меня ждет необыкновенное, замечательное будущее, - вдруг сказал он однажды.
Он долго молчал, вглядываясь в горизонт, прежде чем это произнести... Он сказал эту фразу словно про себя. Потом, точно очнувшись от своих мыслей, повернулся ко мне и добавил:
- Вот уже несколько лет от неё нет никаких вестей.
Начиналась гроза. С юга ветер гнал прямо на нас черную тучу. Первые крупные капли дождя заставили нас побежать и спрятаться под большим вековым буком. Здесь, под его развесистой кроной, прижавшись к серо-пепельному стволу дерева, он впервые заговорил со мной о своих близких. Отец Горки, получив степень доктора права в Бильбао, купил лицензию и открыл нотариальную контору в Бергаре. Летом девятьсот пятого в Альмерии он встретил Пилар, юную андалуску из Хереса де ла Фронтера, и был сражен её красотой, её буйной темпераментной натурой, необыкновенным тембром её голоса. Через несколько недель они поженились.