Ну вот теперь ещё и бык начинает дразнить меня, мучить... Этот знаковый, важный зверь для моей страны Испании, её архетип... Ему дела нет до моих страданий, до моего отчаяния, до моего безумного карабканья по руинам моего бедного, разрушенного, уничтоженного бомбами города, дела нет до ужаса и боли моей матери... Его нисколько не трогает вид моего погибающего Тксомина... Он не удостоит взглядом безжизненного тела моего мальчика Орчи на коленях у безутешной Айнары... Этот поразительно человечий невидящий взгляд равнодушно буравит, пронизывает меня насквозь... Он ничего не видит... не слышит наших криков, наших стенаний, то, как взываем мы к небу, к небу, откуда на нас сыплются бомбы... Мы беспомощны, мы немы, наш крик, вопли наши никто не услышал. Наши мольбы, наша боль, ужас, страдания наши не слышны, их лишили звука, они беззвучны, немы... Его безразличие к горю нашему сродни его презрению к лошади, к той, которой так часто на арене рогами своими он пропарывает живот... Его жертва смотрит на него сейчас, повернув к нему свою несчастную голову с дрожащими от боли ноздрями.
Этой ночью я спала мало, но в моем совсем коротеньком сне опять видела себя юной и счастливой, ко мне вернулась моя любовь, ну а за ней и печаль... Они ведь всегда рядом, не могут друг без друга, неразлучны... И все неизбежно с одним и тем же финалом... Этим кончаются все мои теперешние сны: вижу, как падают бомбы на мой город, как горят, рушатся его дома. Ко мне в моем сне приходят снова быки, но они уже совсем другие... Голос Горки вырывает меня из плена одного из них... Может, того, что смотрел на меня на корриде в Бильбао, или другого, что в адском пекле, когда рядом свистели, рвались снаряды, застыл как вкопанный на краю воронки от взрыва... Один предостерегает, а другой судит и обрекает. Моя жизнь пошла кувырком, это из-за меня не стало Тксомина, не стало Орчи. Ну а тогда кто виноват, что не стало Герники? В этом объятом пламенем городе царит тот самый главный зверь - безучастный к горю людскому Бык. Его неизменное присутствие в моих снах становится чем-то для меня непреложным, все более утрачивает свою фантасмагоричность и, напротив, превращается в нечто почти обыденное. В этом тумане моих эмоций я пытливо всматриваюсь в глаза этого получеловека-полузверя, читаю в них свой приговор: меня, как и подобает прожившим жалкую пустую ничтожную жизнь, ждет такая же ничтожная жалкая смерть.
Прижавшись к стеклу моего малюсенького оконца, я увлеченно слежу за клубами черного дыма, что поднимается над бедной поваленной ветром березой. Вижу, как тоненькие нити дыма тянутся вверх над её голыми раскоряченными, распростертыми по земле ветками. Трагедия этой войны стала трагедией моей жизни. "А ты знаешь, что быки рождаются зимой?" Ох уж эти его чудные фразы, обращенные ко мне всегда внезапно, на ходу, часто вместо "здравствуй" или "прощай". Иногда, правда, он бросал их небрежно, перебивая какой-нибудь наскучивший ему разговор. В тот день эта фраза его предшествовала приглашению поехать с ним в Байонну на торос.
Помню, как я уступила его настойчивым уговорам... Представление должно было состояться четырнадцатого июля. Помню свои весьма странные ощущения, сродни человеку, смотрящему одновременно два фильма, два театральных представления... Все, что происходило тогда на арене, неизменно будило во мне прошлые воспоминания. В памяти моей всплывала каждая мелочь, каждая деталь той другой, незабываемой для меня корриды в Бильбао. Да еще, надо же было такому случиться, на сей раз на арену выходил родной сын того самого великого Бельмонте. И надо сказать, он не показался мне меньшим виртуозом, чем его знаменитый отец. Я, затаив дыхание, следила за его поединком с быком, который подходил к нему все ближе, почти касаясь его бедра.
И наконец он сразил быка двумя верными ударами шпаги. Итак, поединок с первым быком закончился победой и одним отрезанным бычьим ухом, со вторым - двумя. Под рев ликующей толпы, потрясая ад головой своими трофеями, торжествующий герой сегодняшнего представления покидает арену. Я смотрю ему вслед, как вдруг на арене в окружении всадников в черном, появляется его великий отец, сам Бельмонте... И, о чудо, я вижу моего отца, сидевшего все это время между мной и сестрой... Он вскочил с места, не помня себя, кричит в этот великий миг всеобщего ликования... Я вижу аплодирующего стоя дона Филиппе... Он все время смотрит в мою сторону, и мама моя... Она плачет от волнения... Да, но где же Тксомин, я все ещё ищу его глазами в толпе... А ведь их уже никого нет в живых. Я одна осталась на этом белом свете.
Я снова переживаю то самое незабываемое мгновение, когда моя мать благословляет великого мага тавромахии, а следом накладывается другое навязчивое видение. Я вижу её, снова её, шагнувшую в вечность с зажатой лампой в руке... Я вдруг почувствовала себя на вертящейся карусели, все кружится, боюсь упасть, закрываю глаза... хватаю Горку за руку. Меня шатает, я с трудом спускаюсь по ступенькам... Хорошо, он со мной рядом. Без него я бы просто не выбралась, не нашла бы выхода с трибуны.
Вчера вечером, после торжественного песнопения пяти псалмов и Магнификата, сестра Тереса и сестра Аранткса помогли мне подняться. Матушка-настоятельница подошла ко мне. Она освободила меня от присутствия на повечерии. Когда, несмотря на мое неверие, матушка-настоятельница все-таки не отказала мне, приняла меня к себе в монастырь, она выдвинула условие, потребовала от меня неизменно строго соблюдать устав монастыря, выполнять все религиозные обряды. Приняв постриг, и душой и телом устремилась я к послушанию и почувствовала вдруг, как крепнет во мне вера в Господа нашего Иисуса. В молитвах своих денно и нощно я смиренно прошу его наставить меня на путь истины, не оставить меня милостью своей, спасти и сохранить мою душу. Да будет на все Его воля. В минуты слабости прошу Господа нашего Иисуса уберечь меня от греха уныния. Стараюсь не отставать в смирении и послушании от сестер моих монахинь. Порой я в отчаянии своем прошу смерти, но знаю, это большой грех. Знаю, что час мой ещё не пробил, я умру, когда Господу будет угодно, когда призовет он мою грешную душу к себе.
Теперь в памяти моей коррида в Байонне неразрывно связана с праздником жизни, весельем и беззаботностью, что царили в то славное, счастливое для многих лето тридцать восьмого на Баскском побережье. Я ушла из гостиницы "Метрополь", стала работать по рекомендации одной из горничных в "Палас-отеле". С горничной я познакомилась у Арростеги. Зарплата у меня здесь больше, но главное не это: я больше не стираю до изнурения, не жму, не бучу, не парю в мерзкой щелочной духоте, от которой сердце иной раз подкатывает к горлу.
Меня взяли горничной на первый этаж, в номера "люкс" и апартаменты. В начале июня радио Сан-Себастьяна сообщало о том, что до первого июля границу снова откроют. По военной дороге туристы могли попасть на Фонтарабию и к Ируну. Это обстоятельство вернуло в Биарриц часть шикарной публики испанского бомонда, что так любила сюда приезжать. Размах гала-концертов, которыми занимался маркиз д'Аркангез, все больше привлекал в "Палас-отеле" аристократов, дипломатов, банкиров из Барселоны, Сарагосы, Саламанки. Они брали с собой слуг или нанимали на лето приходящую прислугу. В большинстве своем эти богатые господа говорили на безукоризненном французском, однако не без удовольствия обнаруживали, что я могу общаться на их родном языке.
"Ла Газетт де Биарриц" во всех подробностях описывала пышные приемы в Элизе и во Дворце иностранных дел в честь короля Георга IV и королевы Елизаветы Английской, пребывающих во Франции с официальным визитом. Ни слова о том, что Гитлер занял Австрию, ни слова об огромных потерях в рядах Интернациональных бригад, исчисляемых десятками тысяч человеческих жизней. Зато сколько было понаписано об итальянце Джино Бартали, победителе Тур де Франс! По части внимания газеты серьезную конкуренцию ему составили разве лишь Мишель Морган и Жан Габен, снявшиеся в только что вышедшем на экран фильме "Набережная Туманов".