Эухения проводила Эльвиру на вокзал. Поезд, вернувшийся из Бильбао, остановился в нескольких метрах от станции, прежде чем подойти к перрону и отправиться обратно. Здесь его и атаковали беженцы и солдаты. Эльвире пришлось ждать следующего. Она надеялась найти отца живого или мертвого.
Оставшись одна, Эухения часами блуждала по городу, бормоча дорогие ей имена. Ближе к вечеру, вконец измученную, её встретил отец Эусебио. Он отвел её в церковь Санта-Мария, его церковь была уничтожена в первые минуты бомбежки. Передал её отцу Итуррану. Тот размещал всех в часовнях церкви, превращенных в ночные приюты для потерявших кров людей.
Палачи и убийцы города вошли в него 30 апреля по нетронутому ими мосту Рентерия. Армию националистов сопровождал эскорт итальянских солдат и марокканцев. Последние за особые заслуги были удостоены чести охранять здание парламента, на крышу которого был тут же водружен флаг армии Франко.
Измученные, голодающие жители разрушенного города не теряли достоинства, отказывались от бесплатных обедов, раздаваемых на полевых кухнях армии убийц.
Биарриц, май 1937 года. Арростеги приняли у себя Эухению как родную, как члена семьи. Они снимали маленький дом в тупике Леба, в переулке, выходящем на авеню Марны, в двух шагах от квартала Агилера. Каждое утро Эухения водит их дочек в коммунальную школу, ту, что на авеню дю Брау. Кое-где на стенах ещё сохранились старые листовки, ещё от 4 апреля: "Помогите нам спасти испанских детей". С листовок смотрело лицо женщины в слезах, прижимавшей к щеке ребенка.
Мадам Арростеги шьет на дому, главным образом для своих соседок. Доктор нашел место в медицинской лаборатории. Стояли ясные теплые дни рано наступившего лета. Эухению поражало радостное спокойствие, царившее в жизни людей, удивляло, насколько этот мир отличался от того кошмара, в который ввергла её страну гражданская война... Как только эти два мира могли существовать рядом, в двух шагах друг от друга? Ей казалось это кощунственным, но доктор с ней не соглашался, говорил, что французы полны к ним сочувствия, готовы принимать у себя беженцев. Разве они не вправе нормально жить? Причем тут они, если всю Испанию трясет, разрывает на части?
Доктор стал давать ей очень сильное успокоительное. Теперь она чувствует себя вялой, заторможенной. Дни становятся длиннее, и она по-прежнему гуляет по вечерам с четой Арростеги. Неспешно, по авеню Марны или же Королевы Виктории мимо утопающих в садах вилл с красными ставнями и горшками гортензий они идут в центр города, к морю. Ей так нравится смотреть на это бурное непокорное море, бьющееся о черные скалы побережья. И всякий раз она вспоминает пляж в Лекейтио, бегущего к ней навстречу счастливого радостного Тксомина... Тамариндовая аллея ведет к "Палас-отелю", чьих роскошных апартаментов, по её разумению, могут быть достойны лишь коронованные особы.
В витринах Биарриц-Бонёр - такого огромного магазина не увидишь даже в Бильбао - стоят восковые манекены в противоестественных позах, точно кривляются. На них короткие, сильно декольтированные цветастые платья - в Гернике такие не рискнули бы напялить на себя даже самые бесстыжие и распутные. А название-то какое... Биарриц-Бонёр; Бонёр - счастье по-французски! Раненая душа Эухении черства ко всем соблазнам этого живого, полного удовольствий мира, она отвергает его. Все в нем её раздражает, кажется ей ничтожным, пошлым и даже непристойным... Она вспоминает, как они с Кармелой, молодые, беззаботные, покупали черный шелк себе на платья в лавке у Хуаниты Рекальде, как потом шили у портнихи Франсиски новые платья к помолвке их кузины Кармен. Хуанита и Франсиска жили на калье Сан-Хуан. А теперь эта улица превратилась в груду камней.
В компании доброй четы Арростеги на авеню Эдуарда VII они встретили знакомого кюре из Сан-Себастьяна, он теперь здесь живет тоже как беженец. С доктором они долго разговаривают на смеси баскского с испанским о падении Бильбао, о недавней чудовищной бомбежке, разрушившей Аморебиету. Вдруг Эухения отчетливо слышит гром взрывов, о которых говорят между собой доктор и кюре. Это невыносимо, она закрывает уши, у неё сейчас лопнут барабанные перепонки. Она сейчас там, рядом с лейтенантом. Вместе с ним они пробираются через дымящиеся завалы. И вместе с отцом Эусебио. Всю ночь он провел на развалинах своей церкви. Его сейчас трудно узнать: угрюмый, лохматый, черный от золы и сажи. Он сжимает руки Эухении в своих мозолистых руках пелотари. Ей трудно сдержать слезы, да она и не пытается. Он все знает и про смерть Орчи и Тксомина, знает, что случилось с Кармелой, с мамой. Он говорит: "Мы все потеряли, наш город, наши дома; многие из нас потеряли своих близких. Настал час, когда мы должны будем помочь друг другу. Сострадание - это единственное, что может спасти нас, удержать от ненависти". Она была благодарна ему за эти слова, за то, что он не стал в эту минуту говорить о Боге.
Очнувшись на следующий день после бомбежки на каменном полу часовни, она удивилась, что ещё жива. Ее напугала чудовищная тишина, воцарившаяся в городе. Тело гудело. Было холодно. Знобило, лихорадило. Сердце сжималось от отчаяния. Лейтенант был тоже здесь. Он углядел её, свернувшуюся калачиком, в массе других лежащих рядом с нею женщин. Он отвел её в монастырь Санта-Клара, где сестры накормили её нехитрым обедом, одели - дали простое черное платье из сатина, из тех, что носили сами.
Она теперь без продыху работала в бригаде спасателей, которым приехали помогать солдаты из Бильбао. Неразорвавшиеся бомбы пожарные вывозили за город, к риа. Она запомнила их напряженные лица, как они везли снаряды через весь город, осторожно выгружали их там, рядом с мостом, где до сих пор плавали трупы. Весь день она провела на развалинах Кафе Модерно. Все попусту. Никто не уцелел. Погибли все: патрон Тибурсио Элхецабал, весь его персонал, клиенты - все до единого. Разбитая посуда, раскиданная повсюду утварь рядом с мертвыми телами. Все, словно на развалинах погибшей, безвозвратно ушедшей цивилизации.
Следующую ночь она провела на касерио у Эльвиры, в двух километрах от города, это расстояние ей теперь приходилось преодолевать пешком. Эльвира так и не нашла тела отца в моргах Бильбао. Чтобы хоть как-то её утешить, Эухения говорила, что ей надо радоваться, ведь её трое прекрасных детей и муж живы-здоровы, а каково ей, на своих глазах потерявшей семью, всю жизнь нести этот крест. Эльвира потихоньку успокаивалась, начинала стряпать: варила суп, пекла лепешки с чоризо. При дрожащем пламени свечи, наполнявшем дом огромными тенями, Эухения убаюкивала крошечную, всего несколько месяцев от роду дочь Эльвиры Марию-Анжелес. До неё доносилось странное невнятное бормотание вперемешку с приглушенными рыданиями. Непонятно, то ли её подруга молилась, то ли разговаривала с без вести пропавшим отцом, прощалась с ним...
Теперь это касерио стало для Эухении её новым домом. Она жила на первом этаже, в пристройке, здесь же за деревянной перегородкой помещалась домашняя скотина. Орчи и Тксомин постоянно приходили к ней во сне. Всякий раз, когда Эухения видела их лица, навсегда застывшие в маске смерти, она в отчаянии и в ужасе кричала, просыпалась, остро чувствуя свое одиночество, вставала, вся дрожа, шла освежить себе лицо водой из колодца, а потом, прижавшись спиной к срубу колодца, смотрела на небо в облаках, пока наконец в его перламутровой голубизне не брезжил рассвет.
В одно из воскресений, когда они ещё завтракали под большим тутовым деревом в саду, ели помидоры в оливковом масле с натертыми чесноком ломтиками хлеба, к касерио подъехал лейтенант, с ним в коляске его военного мотоцикла сидел отец Эусебио. С торжественным видом они втащили в дом большой мешок нута, который подобрали на месте разрушенного ресторана "Арриен".
Начинается великий исход баскского народа. Тысячи людей покидают свою разоренную родину. Франция, Англия, Россия уже официально изъявили готовность принять у себя женщин и детей. Всеобщая конфедерация труда взяла на себя трудоустройство более двух тысяч молодых баскских эмигрантов во Франции. Это сообщили лейтенант с отцом Эусебио. Они стали убеждать присутствующих тоже уехать из страны.