– Не знаю, – сказал он наконец. – Он мог сломать Кальвару шею или спину; кажется, череп располагается под каким-то странным углом, хотя, впрочем, это могло быть результатом судороги выгорающих мускулов… Да, он мог оставить его на полу в таком состоянии – живого, но не способного двигаться – и предоставить дальнейшее солнцу. А если наш убийца иммунен к дневному свету, – добавил он безразлично, – то возможно, что он еще и остался полюбоваться картиной.

– Это было бы доказательством, – заметил Эшер, – что Кальвар знал его. Вряд ли кто-нибудь станет любоваться предсмертными муками того, кого он не знает.

– Интересно. – Исидро поворачивал кольцо так и эдак, крохотные блики, отскакивающие от граненого золота, метались по его белому лицу. – Среди вампиров действительно существует легенда о древнем вампире – настолько древнем, что с некоторых пор он просто невидим; никто не может почувствовать, когда он проходит рядом. Лет полтораста назад другие вампиры избегали вторгаться в его владения. Утверждают, что он стал вампиром еще до пришествия Черной Смерти.

– И где же его владения? – спросил Эшер, заранее зная, что ему ответит испанец.

Тот наконец перестал любоваться кольцом и поднял глаза.

– Он спал – так, во всяком случае, говорили – в склепах под кладбищем церкви Невинных Младенцев в Париже.

Глава 11

– Город уже не тот, что раньше.

Если и прозвучали в этом мягком голосе нотки горечи или сожаления, то, видимо, требовалась сверхчувствительность вампира, чтобы их услышать. Подрагивал и покачивался закрытый кэб. Держась за свисающий с потолка ремень, Эшер чувствовал локтем сквозь рукав холодок стекла. Уличный шум накатывал мутной волной: грохот колес по деревянным и асфальтовым мостовым, отраженный от высоких стен, редкий рев моторного экипажа, пронзительные заклинания уличных торговцев и веселая неистовость скрипки и аккордеона, говорящая о том, что где-то впереди кафе.

С завязанными глазами он не мог видеть ничего, но звуки Парижа были столь же ярки, как его краски. Не могло возникнуть и вопроса, почему импрессионизм зародился именно здесь.

Голос Исидро продолжал:

– Я не могу чувствовать себя как дома в этом стерильном, неживом городе, где каждый трижды моет руки, прикоснувшись к кому-либо. Сейчас это, впрочем, повсеместно, но парижане, кажется, перещеголяли всех. Они слишком серьезно отнеслись к этому их Пастеру.

Шум изменился; толпа экипажей вокруг стала более тесной, зато исчезло эхо, отраженное стенами домов. Эшер почувствовал запах реки. Явно переехали мост, затем окунулись в грохот маленькой квадратной площади с большими промежутками между домами. Это мог быть только Новый мост, чье название, как и Новый колледж в Оксфорде, несколько утратило смысл с течением времени. Вскоре кэб повернул вправо и двинулся дальше в этом направлении. Эшер высчитал, что они приближаются к аристократическим кварталам старого района Маре, не слишком пострадавшим в свое время от пруссаков, коммунаров и барона Хауссманна, но не сказал ничего. Если Исидро предпочитает верить, что с завязанными глазами Эшер не сможет определить, в каком именно месте Парижа находится резиденция местных вампиров, – что ж, на здоровье.

Его только тревожило то, что парижские вампиры не изведали ударов дневного убийцы и вряд ли обрадуются появлению среди них человека.

– Живейшее мое воспоминание о прежнем Париже – это, конечно, грязь,

– негромко продолжил вампир. – Как и воспоминание любого, кто знал этот город. Совершенно удивительное вещество – la boue de Paris – черное и зловонное, как нефть. Невозможно было избавиться ни от ее пятен, ни от ее запаха. Она липла ко всему, местонахождение Парижа можно было определить с помощью обоняния за несколько миль. В те дни, когда дворянина отличали прежде всего по белым чулкам, это был сущий ад. – Легкий призвук насмешки вкрался в его голос, и Эшер представил это тонкое надменное лицо обрамленным в белый придворный парик.

– Нищие тоже все пропахли ею, – добавил Исидро. – Охотиться в бедных кварталах было кошмаром. Теперь же… – Голос его странно смягчился, и он недоговорил. – Мне бы пришлось потратить изрядное время, чтобы вновь изучить Париж. Все изменилось. Теперь это для меня совершенно незнакомая территория. Я даже говорить не могу как должно. Каждый раз, когда я произношу ci вместо се, je nе l'aime point вместо je nе l'aime pas или je fit quelque chose вместо je l'ai fait, я чувствую себя иностранцем.

– Вы чувствуете себя иностранцем, изучившим французский язык по очень старым книгам, – непринужденно заметил Эшер. – Приходилось вам когда-нибудь слышать, как говорят по-английски американцы южных штатов?

Кэб остановился. Сквозь шелковый шарф, которым были завязаны его глаза, Эшер ощущал, что света вокруг мало и что улица темновата для такого ярко освещенного города, как Париж. Тишина нарушалась лишь отдаленным шумом транспорта – предположительно, на площади Бастилии, – но запахи были запахами бедных кварталов: теснота, грязь, кухонный чад. Район Маре определенно пришел в упадок со времен Луи XV.

Пол слегка дрогнул – это вампир покинул кэб; снаружи послышались голоса и, похоже, зашелестели франки. Затем легкая твердая рука взяла Эшера за локоть и помогла выбраться на гравий.

– А на испанском вы больше не говорите?

Ровная мостовая, затем ведущая вниз ступень, ощущение сдвинувшихся стен и легкий холодок – видимо, коридор, ведущий в вестибюль одного из старых больших особняков. Рядом тихий голос Исидро произнес:

– Сомневаюсь, чтобы меня сейчас поняли в Мадриде.

– Стало быть, вы ни разу туда не возвращались?

Последовало краткое молчание. Эшер мысленно видел холодный размышляющий взгляд Исидро.

– С какой целью? – спросил наконец тот. – После Реконкисты мой народ стал подозрителен и нетерпим. (Эшер понял так, что под словами «мой народ» Исидро имел в виду испанцев, а не вампиров.) Какие шансы были бы у меня выжить, когда инквизиция обшаривала каждый подвал в поисках еретиков и евреев? А как бы я уклонился от прикосновения к серебряному распятию? Нет, возвратиться в Испанию тех времен было бы опрометчивым поступком.

Эшер услышал легкое царапанье, словно за обшивкой скреблась мышь, и сообразил, что Исидро поскреб ногтем дверь – для изощренного слуха вампиров этого было более чем достаточно.

Впрочем, другие вампиры услышали бы их еще на улице.

В доме было тихо, но Эшер чувствовал, что кто-то сейчас спускается по лестнице; сердце забилось чаще и сильнее.

– Они обо мне знают? – спросил он.

В Кале они прибыли ночным почтовым… Носильщики заворчали было при виде чудовищного железно-кожаного сундука, но были поражены его малым весом: «Что у тебя там, приятель, перья, что ли?..»

– Уверен, что путешествие пройдет, как задумано, – заметил Исидро, облокотившись на кормовые поручни «Лорда Уордена» и разглядывая мерцающие огоньки на Адмиралтейском пирсе сквозь мыльный туман стальных оттенков. – Хотя, конечно, всего не предусмотришь.

Он искоса взглянул на Эшера, и тот заметил, что цвет лица Исидро заметно улучшился. Поднимая воротник (ночь выдалась холодная), Эшер почувствовал легкое отвращение, но не к вампиру, а к себе, поймав себя на том, что отметил румянец на щеках Исидро чисто профессионально, не подумав о неведомом бедняге, расставшемся сегодня с жизнью в лондонских трущобах. Тут же нахлынули злость и раздражение, знакомые Эшеру со времени работы на министерство иностранных дел, когда зачастую трудно было решить, которое из двух зол является меньшим.

Взгляд вампира несколько сместился, как если бы Исидро рассматривал невидимые сейчас в тумане Дуврские скалы.

– Боюсь показаться бестактным, – осторожно продолжил он, – и все же осмелюсь напомнить, что я – единственная ваша защита от Гриппена и его выводка. Уничтожив меня, вы сможете уберечь вашу леди самое большее в течение года, и то потому лишь, что о ней пока известно мне одному…