Повесть, самонадеянно названная романом, была написана в первые годы ее жизни под этой крышей - не под этой, но такой же, по имени Бельведер. В те годы Иван Алексеевич работал над "Арсеньевым". Она писала похожее о себе и назвала опус "Пролог". В том, должно быть, смысле - то ли еще после пролога будет! Писала, внимая учителю и списывая с учителя, как списывала недавно еще в своей киевской гимназии. Иван Алексеевич многие куски своего "Арсеньева" начинал: "помню". Она начинала: "вижу"... С самой первой фразы принялась списывать с "Арсеньева", но с ошибками. "Из того сумрака, в котором теряются первые мои ощущения - комната, которая кажется мне очень большой, и статный темно-волосатый человек, со смехом подбрасывающий меня высоко вверх..." Великолепно! Уже одно это - волосатый человек - великолепно! Но этого великолепия для одной фразы показалось ей мало. Ребенок запоминает, что мужчина был статный! Либо ребенка сего изучать надобно на предмет болезненно быстрого, не по годам созревания, либо автора гнать взашей из словесности!.. Иван Алексеевич тогда нарочно не приказал убрать нелепости, проверял, заметит ли. Не заметила... И нынче, и тогда, при первом чтении, он вспоминал юношеское свое увлечение Надсоном, как не мог простить поэту, что болотная осока растет у него над прудом и, мало того, так еще и склоняется над ним зелеными ветвями. Надсону не мог простить! А тут...

Когда-то сделал в ее книжице пометки о странностях поведения юной девушки. Как же не заметил прежде, что в отмеченном вся ее дурная судьба и все его несчастья! И годы душевных мук из-за того, что не достало воли разорвать отношения разом, задушив подленькую надежду, растянувшуюся на годы, что все еще может наладиться...

Подруга главной героини, - разумеется, повесть писалась, как и "Арсеньев", от первого лица, - "волнующая своей женственностью". У этой подруги "лакированный кораблик стройной ноги с женственно отнесенной круглой кормой и узким носком, отмеченным посередине бриллиантиками". Уже в те годы надо было Ивану Алексеевичу задуматься! Ибо тут же про любимого ею и влюбленного в нее писано так: "Неловко обняв меня, он несколько раз поцеловал меня, и я, втайне дивясь и даже огорчаясь тому, что не испытываю ничего того, о чем столько слыхала и читала..." Тут бы Ивану Алексеевичу и бежать прочь, да и не оглядываться! А вот и еще. О первой своей женской ночи героиня сообщает: "испытала только разочарование". И это о самом таинственном, что только и есть между мужчиной и женщиной! Но зато тут же о подруге: "Как она хороша! - думала я, восхищаясь ее руками, плечами, ногами, тем, как чудесно оформились и округлились ее небольшие, стройно стоящие груди, как волшебно западает между ними плотный мягкий шелк платья..." По правилам столетий никогда невеста не едет в церковь с дружкой, да еще замужней. А невеста и столетние правила отвергает: "Мне все равно, как полагается! Я еду с ней!" И завершение романа: "Ночи эти (рядом с мужем) были ужасны. Еще неосознанная, неопределенная мысль об избавлении от того состояния, в котором я почти беспрерывно находилась, уже была всюду во мне..."

Иван Алексеевич бродил по кабинету, читая и эту повесть, и другие ее безделицы. Читал, как обычно читают женщины: найти что-либо о своей несчастной доле. Иногда он выходил из кабинета, чтобы как бы случайно столкнуться с ней, однако не сталкивался. Перед выходами глядел в зеркало. Серые от седины щеки, глаза большие и какие-то встревоженные, испуганные. Глаза приводил в порядок, но не брился, пусть знает - встречу эту он и в грош не ставит.

Одним словом, к тому времени, когда на второй день после получения писем, ближе к вечеру, они встретились в гостиной, Иван Алексеевич, все же побрившийся, был вполне готов учинить ей разбор не слабее того, что и в их летнем разговоре... Он снова с болью увидел, что она молода и что увядающая ее красота еще прелестней. Но когда здоровался, глядел холодно и по привычке, имевшейся у него для незнакомых женщин, взгляд сперва задержал на ногах и только поизучав ноги перевел взгляд выше.

Она была тепло одета, а в руках держала небольшой саквояжик, словно уже для путешествия. "Так и есть, - подумал Иван Алексеевич, - стук в дверь и: ну, все! я уезжаю!" Однако оказалось не так, как предполагал Иван Алексеевич. Она сообщила, что им написали о высылке документов для отъезда и документы должны вот-вот прийти, она решила попрощаться загодя, потому что в суматохе отъезда все может быть скомкано.

- Иван Алексеевич, давайте прогуляемся. Только оденьтесь потеплее мистраль.

Зимний день быстро клонился к ночи. Когда вышли на крыльцо, показалось, что уже темно, и она взяла его за рукав. Но, двинувшись по гравию дорожки, поняли, что еще не ночь, а серенький вечер и в саду все видно, и отодвинулись друг от друга.

Иван Алексеевич остановился. Солнце только что село. За черными пальмами виднелось темно-розовое зарево и холодно посиневшее к ночи море. И небо тоже начинало угрюмо темнеть. Мистраль - холодный ветер с гор, уже обильно покрывшихся снегом, - к вечеру по обычаю стихал, но сил у него еще хватало волновать жесткую и длинную листву пальм, сухо шелестя в ней. Иван Алексеевич стоял и с наслаждением вдыхал холодный воздух. Становилось покойней. А когда покойней, человек становится мудрее...

Она стояла рядом и тоже глядела на зарево и море. Покосившись, заметила:

- Вы сегодня хорошо выглядите.

Он фыркнул, - и шляпа на глаза надвинута, и воротник поднят, чего она там увидела?

- Челюсть не отвисла, что ли?

- Нет, нет, правда! Кстати, вспомнила... - Галина рассмеялась. - Когда вы получили Нобелевскую премию, знаете, о чем я прежде всего подумала? Я подумала, что будет с вашим здоровьем при неизбежных излишествах?

- Н-да... Излишества, как видите, я преодолел благополучно.

Они шли по уступчатому саду - от ступеньки к ступеньке - обычным своим маршрутом к часовне. Внизу открывалась целая страна долин. Воздух на верхних ступеньках становился суше, но и холоднее. Она зачем-то несла с собой, не оставила в доме, свой саквояж, но Иван Алексеевич и не подумал предложить помощь. "Документы, что ли? Потерять опасается? Э-э, да это у нее дневники, должно быть! Что ж, ценность немалая - воспоминания о немалом российском писателе..." Спросил:

- Значит, я искалечил вашу жизнь?

Она прикрыла глаза длинными ресницами, которые когда-то часто щекотали ему щеку, и покачала головой:

- Нет, нет и нет!

- И что же вы увозите с собой? - Иван Алексеевич кивнул на саквояж. Мемуары? - И предложил: - Хотите, я расскажу, что вы напишете обо мне когда-нибудь?

И, не дожидаясь ее согласия, приступил пародировать воспоминания доживающих свой век писателей о коллегах. Записки такие сильно размножались числом, многие перед смертью стремились насолить друг дружке.

- Иван - стилист? Лирик? Это вы о чем? Вот об этом, что ли?.. "Дивным самоцветом глядела зеленая звезда... Ливень при грозе пахнет огуречной свежестью и фосфором... На черном небе ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды". Вся эта его стилистика есть хрустальной чистоты аквамариновые фокусы, прикрытые пепельного цвета вуалькой! А вся его любовная лирика сводится к одной фразе: "Два человека ждут не дождутся закрыться в комнате и ринуться друг к другу в объятия, ревя и царапаясь"!.. Клевреты вещают нам про некую музыку его прозы, про музыкальную организацию его письма. А вы спросите у него, кто такой Метнер. Так не ответит! Говорят, дружил с Рахманиновым. И что? Горький с Шаляпиным тоже дружил. Запел Горький? Запел, но с чьего голоса?.. Почему вашего Ивана Советы к себе звали? Никого не звали, а его звали. Знаете, отчего? Не знаете? Дайте ваше ухо, я туда шепну...

Галина зажимала рот ладонью, чтобы не хохотать громко. Иван Алексеевич удивительно похоже воспроизводил речь знакомых. И она узнавала их сразу, с первой интонацией.

- Вот вы, кажется, сказали, что лучшего писателя, нежели Иван, в русской литературе нет? Ха-ха! А я скажу - самодовольней нет! Заносчивей в русской литературе никого нет!.. Иван должен знать свое место. Он опоздал родиться лет на тридцать. Его место где-то между Тургеневым и Толстым. Или Толстым и Чеховым. Или между всеми троими. Но уж никак не между нами!.. И не забыть отметить, что он боялся лифта, ибо прослышал, что где-то лифт сорвался. И не забыть также, что и несвежей курятины он боялся. Блестяще отбрила его Берберова! Когда в ее доме он стал, как всегда, принюхиваться к поданному, она самым решительным образом прервала сие занятие: "В моем доме, Иван Алексеевич, не смейте нюхать никакую курятину!" И маститый остряк на этот раз совершенно не нашелся: "Да как же не нюхать, если дворяне тухлятину не едят?" И он чудовищно необразован! После присуждения Нобеля некий отчаявшийся клошар прислал ему письмо: "Если вы мне вышлете пятьдесят франков, то и на следующий год получите Нобеля". И что вы думаете? Он выслал! А ведь и дети знают, что Нобеля дают раз в жизни!.. Кто-то заявил, что в его творениях нет ни грана пошлости. У всех, мол, есть, даже у Льва Николаевича, а у него нет. Но знаете ли вы, по какой причине этого у него нет? От вредности и злобности! Вместо того чтобы снижать культурный уровень читателя, тем самым расширяя читательскую среду, он повышает уровень и снижает нам охват среды. Оставляя, по сути, своих собратьев по перу без куска хлеба. Создавая условия, когда печататься могут только избранные! Да это то же самое, что взять да и вылить все чернила из чернильниц у тружеников пера!.. А возьмите его физиономию! Нет, вы возьмите, возьмите! Только после бутылки вина его уродливое лицо приобретает сносный вид, и представляется тогда - после бутылки - он себе не мелким и неприятным человеком, а большим писателем, и что-то теплое начинает журчать в его хилом теле, и перестает он думать о смерти...