По всей лестнице донизу на каждой площадке тускло горели лампы, после каждого марша. Он перегнулся за перила и увидел затылок Уэзеби, она повернула и скрылась в коридорчике перед седьмым номером, перед комнатой мисс Рис. Он почему-то испугался.

Ему хотелось по-маленькому, было даже больно, но он боялся спуститься в уборную на первый этаж. Он вернулся на чердак, ощупью добрался до постели и лег, зажав руками пах, чтоб не налить на матрас. Он не мог уснуть. Уэзеби вернулась. Он замер, а потом заплакал от облегчения, когда ее шаги прошли мимо. Ничего, ничего, ему ничего не будет. Он стал думать про Рис.

Он снова проснулся в испуге, ему приснился сон. И он не мог его вспомнить, но он знал - что-то случилось. Пижама была мокрая, и на простыне мокрый след. Было темно. Ни звука на площадке, на лестнице. Еще горели лампы. Кажется, он еще не совсем проснулся.

Дверь седьмого номера была закрыта. Сперва он просто там постоял, дрожа в мокрой, липкой пижаме. Вчера он заходил к мисс Рис, побыл у нее, съел две конфеты, рассказал про маму с папой, что они в Линкольншире, и про то, что у него не получаются лошадки.

- Свет-то выключи, - сказала Уэзеби. - Я ей не нанялась туда-сюда таскаться.

Но он не потушил, было еще рано, и ему жалко было оставлять мисс Рис в темноте.

Каждое утро перед завтраком, и после обеда, и на ночь Уэзеби с кем-нибудь еще сдирала одеяло с трясущейся мисс Рис и высаживала ее на деревянный стульчак. Но вчера Уэзеби пришлось менять все-все, простыни, одеяло - все насквозь; она, сказала Хаггит, паршивка она, распустилась, пальцем лень шевельнуть, звонок нажать. Куда уж хуже-то. Паршивка она, Уэзеби сказала Хаггит.

Ему хотелось сейчас же увидеть мисс Рис, утешиться.

В комнате стояла тьма. Он ничего не слышал, пока не закрылась дверь, а потом услышал тихое жужжанье газа.

Он подумал: наверное, она умерла, а он еще никогда не видел мертвых, только видел гробы, мужчины в пальто их носили по лестницам. Но мисс Рис лежала на двух взбитых подушках, и она не умерла, она дышала, глубоко, и лицо в свете ночника было красное.

Он распахнул окно, а потом затаил дыхание, побежал, и в уборной на следующем этаже его вырвало. Он не знал, что делать и какие выбрать слова, чтоб ему поверили. Мисс Рис не умерла. И надо было идти спать.

По субботам Уэзеби готовила утренний чай, надевала зеленое вязаное пальто, шапку, уходила, садилась на автобус и уезжала к своей замужней сестре за город, за одиннадцать миль. И не возвращалась до позднего вечера. Завтра суббота. Значит, ему ничего не будет.

Он закрыл свою дверь и услышал, как открылась дверь Уэзеби. Внизу часы пробили полседьмого. В семь загрохочут чашками. Он больше не смог заснуть.

- С Рис что-то нехорошо, - сказала тетя Спенсер. Он взметнул взгляд от жидкого желтка и увидел, что Уэзеби вошла на кухню и она на него смотрит из-под тяжелых век, сощуренная, злая. Он подумал: она умерла, умерла, и это я виноват, я не сказал. Уэзеби ее отравила газом от камина. Он все сделал как надо, папа учил его про газ, и про камины, и про то, как быть, если кто-то сознание потеряет или сильно порежешься; папа говорил - мальчик должен действовать решительно. Надо с детства все уметь, мало ли что может случиться.

- Я ей чай носила, - сказала Уэзеби. - Все было ничего. - Она не отрывала глаз от его лица.

- Плохое дыхание. - Тетя Спенсер откупорила большущую бутыль детоля и стала его лить.

Значит, она не умерла, значит, все обошлось. Хорошо бы сегодня не спать на чердаке, надо притвориться больным, и, может, тетя Спенсер его у себя положит. Завтра папа с мамой вернутся из Линкольншира, и ему ничего не будет, и никто не узнает.

Тетя Спенсер поставила на стол чашку горячего молока. Он снова принялся за лошадок. Уэзеби ушла, он увидел, как мелькнуло за окном зеленое пальто, и отвернулся. "Она знает, - он подумал, - она следит за мною, она все знает".

- А постель-то у тебя... - сказала тетя Спенсер.

Он молчал и представлял себе мокрый след на матрасе.

- Ну чего так смотришь? Я маме не скажу.

- Ой.

Она подошла к двери. Он сказал:

- Можно я навещу мисс Рис?

- Что ты. Доктор Маккей придет с минуты на минуту.

- А что с ней?

- Да ничего особенного, простуда небось. - И вышла. Он вспомнил ее слова "плохое дыхание" и подумал про газ и как он открыл окно, а мисс Рис лежит под самым окном. Снегу еще навалило. Он никому не скажет, да и что говорить? Он уже не знал, что было на самом деле, а что приснилось.

- Если закутаешься потеплее, можно на дворе поиграть, - сказала тетя Спенсер.

Он скатывал шар для головы снежной бабы, больше, больше, и тут синяя машина доктора Маккея стала у лечебницы. Он подумал: вот хорошо, теперь мисс Рис не умрет.

Снег налип на красные варежки, прошел насквозь, и пальцы горели от холода, будто он прищемил их дверью. Он все скатывал бабу. Перед самым обедом доктор Маккей спустился по лестнице, сел в свою синюю машину и осторожно отъехал.

После обеда Хаггит и няня О'Киф больше часа играли с ним на кухне в пьяницу и подбрасывали в печку дрова и уголь большими кусками. Он у них четыре раза выиграл.

- Прими от кашля капли вишневые, - сказала Хаггит, тасуя карты, и от карт на него пахнуло сладким, острым. Снова пошел снег. Он подумал: тут хорошо, лучше не надо. И, может, автобус Уэзеби еще где-то застрянет.

В полпятого тетя Спенсер и О'Киф понесли наверх чай, а без двадцати пять О'Киф вернулась на кухню.

- Рис умерла.

Он забыл, что надо притворяться больным, а теперь-то чего уж. Он сидел на табуретке и пил горячее молоко.

- Я тебе под кроватью горшочек поставила, - сказала тетя Спенсер.

От отвел от нее глаза, стараясь не представлять себе навсегда застывшую на высокой постели, мертвую мисс Рис. О том, что в номер седьмой теперь поселят кого-то другого и слова "по коридору перед Рис" утратят свой смысл, он и подумать не мог.

- Я сестре ее позвонила. Да им-то что. Рады небось денежки свои приберечь. Богатые, а жадные... вот ведь бедняжка.

Но никто не удивлялся, никто не беспокоился.

В десять минут восьмого распахнулась кухонная дверь. Уэзеби отряхивала снег с зеленого пальто.

- Рис умерла, - сразу сказала О'Киф.