- Е! Так поп же под пивом.

Вырвались, значит, у Колунова эти неожиданные слова, и весь звук - тот, что под куполом скопился, сверху на него оборвался полным своим весом. Или это ему так почудилось. Ну, а как за калиткой он оказался, Колунов уже и не понял. Только почувствовал, что все бока у него смятые гудят, и ноги оттоптанные до того, что ступить нельзя - каждый шаг в голову отстреливает.

Постоял он согнутый, за прутья ограды подержался руками, поохал, прокряхтел: "Пропади оно пропадом", - и зашкандыбал вниз по улице - к площади, носящей имя поэта Максима Горького. Спустился через силу, аж слезы на глаза выступили от боли, а на площади, мать бы его, митинг какой-то стихийный организовали и проводят. Все перегорожено - или назад возвращайся, или стой, жди, пока он и выговорятся, ораторы хреновы. А ноги-то у Колунова пекут и бока жмут и колят. Вот он вброд через митинг и попер, невзирая на общее болезнетворное состояние - только зубами заскрипел. Пропер всю площадь насквозь, до самого микрофона, в который этот митинг озвучивали, и хотел уже обойти его и на свободу с площади выйти, а мужик - ведущий, наверно, или главный внимание свое пристальное на него обратил.

- Вы, - спрашивает, - выступить хотите? - и локтем сбоку его к микрофону толкнул. А бок у Колунова и без того болел. Ну вот, Колунов ткнулся в микрофон этот лицом, оглядел митинг медленным взглядом и сказал в своем выступлении:

- Пропадите вы все, - сказал, - пропадом.

А микрофон его слова по площади разнес. И по прилегающим к площади улицам - тоже. 1990

ДОРОГА С ТВЕРДЫМ ПОКРЫТИЕМ

По дороге с твердым покрытием шел моложавый молодой человек. На нем был вареный костюм от кооператива "Диор и мы", в руке он нес модную сумку ярко-коричневого цвета, и из кармана сумки торчала ручка расчески - большая и красная одновременно. Он шел и, наверно, свистел тихонько себе под нос какой-нибудь супершлягер века, а следом за ним на почтительном расстоянии шла старушка, угластая и худосочная и согнутая прожитым ею сроком, но согнутая не в пояснице, как многие иные старушки, подобные ей, а почему-то в копчике. А моложавый молодой человек был, конечно, строен, как эта старушка в молодости, ушедшей вслед за юностью, не оставив по себе даже и следа, а оставив старушку согнутую не по правилам в копчике. И старушка шла по той же дороге, что и молодой человек, только шла несколько сзади и, значит, само собой разумеется позже. И конечно - это тоже само собой - она не свистела тихонько себе под нос - еще чего не хватало. Возраст все же не тот у нее, у старушки, чтоб так вот идти и свистеть. Она шла, бережно неся свой изогнутый копчик над мягким асфальтом, являющимся твердым покрытием дороги, и мурлыкала без слов. Но с мелодией, хотя и, конечно, шепотом, чтоб не мешать людям, которые, может быть, имея право, спят в своих многоэтажных домах мирным сном. Да спят без всяких малейших сомнений. Иначе, чего бы им сидеть в духоте в такое жаркое утро, клонящееся к обеду, а не идти по дороге куда-нибудь с той же старушкой. Или с другой. Или не со старушкой, а с кем-то взявшись за руки. Или, скажем так, с котом по имени Каин, который хитер и нахален и любит сидеть на плече у своей хозяйки, обнявши ей шею хвостом, а когда ему дует ветер в лицо, он лезет хозяйке за пазуху и едет там, как в метро, туда, куда хочет хозяйка. А Каину все едино. Он ей доверяет себя безоговорочно полностью, так как она его кормит вкусной здоровой пищей повышенной калорийности, ухаживает за ним и любит больше самой жизни. Хотя вообще-то, любить больше самой жизни, конечно же, невозможно физически. Потому что, чтобы любить, нужно хотя бы жить. Это как минимум. А если жизни не будет, какая уж тут любовь к чертовой матери? Глупость одна несусветная, придуманная специально дураком, если еще не подлецом каким-нибудь, измышленцем, работающим в сфере идеологии и одурманивания прогрессивных народных масс, трудящихся и интеллигенции, и других слоев и прослоек, населяющих наше общество, проживающих в нашей стране, на нашей исконной жилплощади, на наши несчастные деньги, не медные, а еще хуже: потому что на них невозможно жить на наших бескрайних просторах нашей великой родины, даже если их и иметь. По этой веской причине, видно, и спят в своих многоэтажных домах многомиллионные наши люди, и старушке приходится на старости лет мурлыкать тихонько, почти что неслышно, шепотом, песню своей юности без слов, потому что слова давно забыты ею навсегда, а помнится только голая мелодия и, конечно, название. Название хорошее. Звонкое. "Интернационал". По той же причине, наверно, и молодой человек свистит тихонько себе под нос. А может быть, громко свистеть он просто-напросто не умеет. Или умеет, заложив в рот два указательных пальца рук. А руки у него свободны не все из-за сумки, и пальцы не очень-то чистые от придорожной пыли, поднимаемой северным ветром, дующим непрерывно и с постоянной скоростью как с запада, так и с востока. И молодой человек, чуть нагнувшись, набычив сильную молодую шею, преодолевает сопротивление ветра, сопротивляясь ему движением. А старушке и нагибаться нет никакой надобности, она и так нагнута, и ветер старается распрямить ей область копчика, но у него не хватает дующей силы, он, должно быть, способен опрокинуть старушку навзничь, но только исключительно в согнутом виде и, если он это сделает, она упадет на дорогу, и ее голова будет торчать над асфальтом, и ноги будут торчать. Она будет похожа на лодочку или на молодую луну, лежащую на спине, на покрытой асфальтом дороге, проложенной между домами в неведомые дальние дали. Но старушку не так-то легко свалить на спину, она закалилась в боях и окрепла в горнилах так, что ее копчик окаменел. И не только отдельно взятый копчик, но и весь организм как неотъемлемая часть матери-природы. И как сказал кому-то поэт:

- Гвозди бы делать из этих старушек!

Или хотя бы, на худой конец, шурупы - чего никакой поэт, конечно, не говорил никогда никому. А из одного окна, распахнутого настежь одной половиной, за продвижением вышеописанных старушки и моложавого молодого человека следил от безделья и скуки ради и от нездорового интереса к окружающему миру человек не молодой, но и не то чтобы старый. А, возможно вполне, что не из одного окна и не один человек, а многие люди из многих окон следили за этой дорогой. Возможно, она, дорога эта, была стратегического значения. От дорог всего можно ожидать. Но выбежал на дорогу из своего окна все-таки только один из многих, этот, который нестарый. Он нашел в себе мужество, выбежал на дорогу и вырос перед старушкой, как пень перед травой. Вырос и говорит:

- Вот, возьмите, - говорит, - гантелю, бабушка. Чтоб быть тяжелее, чем на самом деле и успешно противостоять ветру. Или точнее - противоидти.

Так сказал человек старушке и еще сказал, что весит гантеля три килограмма. Не много, но ей хватит с головой.

- Кладите ее, - сказал, - в авоську. У вас обязана быть авоська, как и у всех подобных старушек, прошедших бои и горнила и идущих по нашим дорогам, преодолевая препятствия и барьеры неустанно и терпеливо.

И старушка полезла руками в складки своих одежд и извлекла из складок желтую, как кишка и такую же длинно-тонкую авоську с мелким очком, и спрятала гантелю в авоську, а авоську - в складки одежд. И пошла под ветром устойчиво, уверенная в завтрашнем дне. А человек вернулся домой без гантели, но с чувством долга, исполненного честно и до последнего конца, хотя теперь он никогда не сможет сделать утром зарядку с гантелями, полезную для его здоровья в его возрасте. Но в жизни всегда приходится чем-нибудь жертвовать ради чего-нибудь другого. Поэтому человек, который не очень старый и который вернулся домой, снова из дома вышел и побежал по дороге бегом трусцой, но в рекордно высоком темпе, чтобы достать на дистанции ушедшую вперед старушку как можно скорее. И он достал ее скоро, потому как она с гантелей шла очень даже устойчиво и даже очень ходко, но все-таки очень медленно из-за встречного ветра и веса гантели, равного трем килограммам массы. И догнав еще раз старушку, он опять преградил ей путь. И сказал, тяжело дыша и потея от быстрого бега на длинную дистанцию по дороге, пересеченной местностью: