Больших трудов стоило Василию вклиниться в бурный поэтический поток. Воспользовавшись эффектной паузой после слов «Чу! Идет жрец Омона!», детектив попытался вернуть Кассирову со знойных брегов древнего Нила в прозаичную Кислоярскую действительность:

— Госпожа Кассирова, будьте любезны, расскажите, как все это случилось.

— Ах да, извините, я несколько увлеклась, — смущенно проговорила Кассирова, грузно опускаясь на стул. — Вы понимаете, Василий Николаич, я раньше никогда не занималась продажей культурных ценностей. Я отправилась к «стенке» — ну, знаете, в скверике, где художники торгуют картинами…

— Да уж, Егор Трофимыч говорил мне, что у милиции все руки не дойдут до этой «стенки», — как бы между прочим заметил Василий.

— Что же дурного в том, что художники продают свои картины? — удивился Серапионыч.

— Если бы художники, — махнул рукой Дубов, — и если бы свои. Там, знаете ли, такие делишки проворачиваются, что просто ахнешь. Например, не так давно один якобы художник продал якобы за десять долларов картину «Пастушок с огурцом», и некий покупатель попытался вывезти ее за границу как яркий образчик постсоветского кича. А оказалось, что под верхним слоем скрывался Рембрандт, похищенный из одной частной коллекции!.. Впрочем, пардон, я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.

— Ну, сначала я подошла к торговцам картинами. Стала у них спрашивать, кому я могла бы продать ценные рукописи, а они мне — дескать, что вы, мы только картинами занимаемся, рукописи не по нашей части.

— Просто они к незнакомым относятся настороженно, — заметил Дубов. — Должно быть, приняли вас за агента милиции или ОБХСС. А вообще они хоть черта готовы купить и продать, лишь бы «навариться».

— Тогда я присела на скамейку и стала думать, что делать дальше, — продолжала Кассирова. — А на скамейке как раз пил пиво бедно какой-то одетый господин в старом плаще и в мятой шляпе.

— И вы предложили ему выгодную сделку?

— Нет-нет, поначалу я вообще приняла его за забулдыгу, который мается «после вчерашнего». Но он сам со мною заговорил — сначала предложил угоститься пивом, а когда я отказалась, то заговорил о поэзии.

— Вот как! — хмыкнул Серапионыч. А Дубов что-то черкнул себе в блокнот.

— Да-да, и этот человек проявил немалую осведомленность в творчестве кислоярских поэтов, а в особенности хвалил стихи Софьи Кассировой. Когда же я не выдержала и сказала, кто я, то он тут же бросился целовать мне руки и попросил дать автограф. Проклятый обольститель!

— Ну понятно, — усмехнулся Василий, — и тогда вы совсем растаяли и рассказали ему о бабушкиных письмах.

— Увы, — трагически развела руками Софья. — Вы ведь знаете, какие мы, люди искусства, доверчивые и непрактичные!

«Как же, слышали мы эти сказки», подумал Василий, а вслух спросил:

— И на чем же вы с ним столковались?

— На том, что он найдет покупателя, который приобретет десять писем Тургенева за сто тысяч долларов. Правда, десять тысяч он выговорил себе за посредничество. — Поэтесса тяжко вздохнула. — Назавтра он позвонил мне и сказал, что готов хоть сейчас забрать письма и передать мне девяносто тысяч. Однако я… — Кассирова замялась. — В общем, я попросила, чтобы он свел меня с покупателем напрямую.

— Зачем? — удивился Василий. — Разве вам не все равно, от кого получить деньги?

— Н-нет, — покачала головой поэтесса. — Понимаете, Василий Николаевич, это ведь все-таки семейная реликвия, к тому же связанная с именем самого Тургенева, и я должна была знать, в чьи руки она попадет.

— А, ясно, — кивнул детектив. — Дальнейшее я представляю по рассказу доктора: вы встретились с покупателем в кафе, передали ему письма, он вам отдал чемоданчик с долларами, а они оказались самой примитивной «куклой».

Софья лишь скорбно вздохнула.

— Ну хорошо, а вы могли бы описать этого «покупателя»? — продолжал детектив свои расспросы.

— О да, конечно! — тут же подхватила Кассирова. — Весь такой солидный, в красном пиджаке, с цепями, с «мобильником»… И галстук такой…

— А его лицо вы запомнили?

— Лицо? Да вроде самое обычное. Но зато очки в золотой оправе. И перстни один другого краше…

— Понятно-понятно, — перебил Дубов. — Но он, кажется, был на машине?

— Да-да, черный «Мерседес» с затемненными стеклами, — с готовностью сообщила потерпевшая.

— А может быть, вы запомнили и его номер? — уже почти безнадежно спросил Василий.

— Конечно, запомнила! — вскричала Софья. — Он оказался очень запоминающимся — две шестерки и две восьмерки.

Однако это сообщение у частного детектива особого восторга не вызвало:

— М-да, две шестерки и две восьмерки. Совершенно верно. Вы, госпожа Кассирова, наверняка видели этот «Мерседес» много раз, только обращали внимание не на номер, а на всякие воздушные шарики, цветочки и свадебные ленты, коими он обычно бывает украшен. В общем, ваш «Мерседес» 66–88 — из бюро добрых услуг. А «покупатель», видать, не дурак, умеет пыль в глаза пустить. Возьмем хоть его «прикид» — вы прекрасно запомнили его пиджак, цепь, мобильник и прочие прибамбасы, а на лицо внимания не обратили. Впрочем, похоже, что все эти аксессуары — такая же «липа», как и «Мерседес».

— Так ведь это же замечательно! — возликовал Серапионыч. — Теперь нам остается узнать в бюро добрых услуг, кто арендовал «Мерседес», и брать его тепленьким!

— Не думаю, что он взял «Мерседес» на свое имя, — с сомнением покачал головой Дубов. — Хотя, конечно, и это направление нужно отработать.

— Значит, вы согласны мне помочь? — обрадовалась Кассирова.

— Я должен подумать, — уклончиво ответил Дубов. — Госпожа Кассирова, как я понял, вы собирались продать десять писем Тургенева к вашей прабабушке. И это все, чем вы располагаете?

— Да нет, не совсем. Всего их сохранилось… м-м-м… двенадцать. Но два я решила оставить как семейную реликвию. — Софья извлекла из сумочки несколько бумаг. — Вот одно из них. Вернее, ксерокопия. Если желаете, я вам его зачитаю. — И, не дожидаясь изъявления желаний, принялась с выражением читать:

— «Баден-Баден, Шиллерштрассе 7. Среда, 22/10 мая 1867.

Не могу и выразить, Татьяна Никитична, сколь порадовало меня Ваше письмо, как всегда и умное и дельное. Рад, что у Вас все в порядке и что Вы среди забот о хозяйстве и детях изыскали время не только прочесть мою повесть, но и высказать о ней свое мнение. (Речь идет о романе „Дым“, — пояснила Кассирова). Читая Ваши замечания, я об одном сожалел — что Вы не ознакомились с книгой в рукописи, ибо с большинством Ваших замечаний я вполне согласен, но увы — теперь уже поздно что-либо поправить.

Относительно Потугина не могу с Вами до конца согласиться — его я ввел в повесть намеренно и ничуть об этом не сожалею. Как я и ожидал, на него все набросились, и очень рад этому — особенно теперь, в самое время всеславянского опьянения. (Почти такими же словами Иван Сергеевич пишет об этом двумя неделями позже Писареву, — добавила Кассирова). Впрочем, известный Вам милейший Павел Васильевич Анненков грозится написать большую статью с обстоятельным разбором „Дыма“, каковую Вы, Татьяна Никитична, сможете прочесть в одном из ближайших номеров „Вестника Европы“.

Как жаль, что мы с Вами столь содержательно беседуем в письмах и столь же редко видимся лично. Если Вы все же надумаете отправиться в Европу, то непременно отпишите мне — я несказанно буду рад увидать Вас и насладиться Вашим всегда дельным и умным разговором.

Засим желаю Вам, дорогая Татьяна Никитична, всяческого счастья и удачи в делах как личных, так и в хозяйственных. Кланяюсь Вашим милым деткам и крепко жму руку Вашему супругу Александру Николаевичу — охотится ли он, как прежде, с Дианкой на тетеревей?

Остаюсь преданный Вам Ив. Тургенев».

— Да-а, — вздохнул Серапионыч по окончании чтения, — Иван Сергеич и в эпистолярном жанре столь же хорош, как и в обычной прозе.

— Архив оказался весьма обширным, — продолжала Кассирова, — и, кроме прочего, я там обнаружила дневник, который прабабушка вела долгие годы — полтора десятка тетрадей. Уж не знаю почему, но Владлен Серапионыч предположил, что он может вас заинтересовать, и прихватила с собой последнюю тетрадь, неоконченную. — Софья протянула Василию пожелтевшую тетрадку.