Я вделал ему замечательного пиндаля. Я вложил в него всю злость целиком на шестой отряд, посмевший заниматься таким извращением. Пацанёнок отлетел к карусели. Мне показалось, что он всхлипнул. Но, может, это всего лишь по верхушкам пробежал ветер. Потому что больше не донеслось ничего. Я повернулся к бельчонку. Тельце ощутимо дрожало. В чёрных бусинках глаз сверкали кусочки солнца. Бельчонок боялся. Бельчонок не понимал, что с ним делают, но чувствовал, что попал куда-то не туда.

Я встал на колени и начал перепиливать проволоку. Несмотря на остроту лезвия, без проблем поддалась только изоляция. Я давил, что есть силы. Лучи светила овевали жаром мою вспотевшую спину. Весь мир накрыла оглушительная тишина. И я начал бояться, словно меня тоже схватили грубыми руками и прикрутили к грязному дереву. А из тенистой дали летит, вспарывая прогретый воздух, неумолимое остриё. И неизвестно, то ли пронесёт на сей раз, то ли убегают последние секунды.

Лезвие вгрызлось в проволоку с недовольным скрежетом. На мутной латуни засверкали нежно-алым свежие надрезы. Работа шла споро. Одна рука придерживала дрожащего бельчонка за бока, вторая разрезала всё новые проволочные кольца. Вдруг зверёк съёжился и целиком оказался в моей ладони, завозился там мягким комочком между осторожно сжавшихся пальцев, а потом вывернулся и сиганул за угол.

Хлёсткий удар по руке заставил пальцы разжаться, и нож пробил землю в опасном миллиметраже от моей обувки. Пацан вернулся. Обе его руки сжимали толстый металлический стержень.

Он вернулся не один. Неслышно к грязному куску фанеры подобрался весь отряд. Все стояли и смотрели на меня. Смотрели пустыми глазами. А за пустотой ворочалась ненависть. Нет, то была не ярость, не пышущая жаром злоба. Так ненавидят не врага, а нечто. Нечто не слишком опасное, но противное. Так смотрят на соплю, размазавшуюся по стенке. Вроде бы и убрать её хорошо, да ни у кого рука не поднимается, потому что от одного взгляда к горлу подбирается неудержимая рвота. Вот и смотрят пусто, зная, да ничего не делая.

Я тоже смотрел. Смотрел испугано, оторопело. Взгляд окинул беспросветно хмурые лица, а потом заметался по округе, ища пути к отступлению. Я забыл про нож. А если бы и помнил, то рука бы уже не потянулась за побывавшей в руках мечтой. Рука уже не сделала бы ни одного лишнего движения. И сжавшиеся губы не выпустили на свободу ни одного звука. Я сейчас превратился в бельчонка. В бельчонка, знающего, что его ждёт, но не верещащего на весь белый свет о помощи, а молчаливо ожидающего чего-то неминуемого, которое долго не задержится.

Солнце светило, лето продолжалось. И страх вдруг отпустил мою душу. Ну, господи! Чего же тут бояться! Малолеток? Три пинка, два тычка, и Куба уходит героем, как терминатор из разгромленного полицейского участка. Что они мне могут сделать?!!!

И тогда они сделали.

За пустотой в глазах вспыхнули синие огоньки, которым я не мог подобрать названия. Так горит в темноте кухонный газ, когда затухает последний лепесток сине-фиолетового цветка. А потом они разом набросились на меня. И вопрос «А чего они могут мне…» проносился в голове, когда ноги подогнулись от двух ловких пинков под коленки, а утоптанная земля стремительно бросилась навстречу.

Теперь я понимал, как мириады мелких мошек заваливают в тайге огромных лосей. На мне копошился целый муравейник. Пинки, щипки, хлёсткие пощёчины. Кто-то сладостно вгрызался в мою правую лодыжку. Кто-то самозабвенно тянул меня за волосы. А какой-то неизвестный герой без всякого смущения тырил мелочь из моих карманов. И ни звука. Лишь тихое злое сопение.

Я отчаянно ворочался среди этой массы. Потом мне придавили руки, а ноги лишь вспарывали воздух в отчаянной попытке лягнуть хоть одного вражину. А когда на грудную клетку сверзились острые девчоночьи коленки, в голове проснулась тягучая мягкая темнота. Сонливость обволакивала меня. Дышать становилось всё труднее, но меня это уже не заботило. Я знал, что мучиться осталось каких-то несколько мгновений. Потерпи чуток, и тебя здесь нет. Тебя ждут на другой стороне. Там тихо и спокойно. Только холодно, и никогда нельзя согреться. Но разве подобную ерунду можно брать в расчёт, когда безмолвно открывается дверь, и ты оказываешься…

Мягкие волны колыхали меня, разбивая любые мысли на ничего не значащий набор букв. Мне становилось удивительно хорошо. Я улыбнулся и приготовился…

Глава 13

Потерянный рай

— Долго тебя ждать, — проворчал дед, беря меня за руку.

Я поморгал глазами, привыкая к серому полумраку. Только что мне казалось, что мир затоплен солнцем, а сам я отбиваюсь от кучи малолеток в летнем лагере. Зыбкое чувство уходило прочь, словно прогнанный сон. Сон, в котором всё точно как в настоящем мире. И только проснувшись, понимаешь, что правила, на которых построены ночные иллюзии, никак не могут действовать в реальности.

— Ну задремал чуток, что ж его весь вечер теперь пилить? — бабушкин голос ласково разливался справа. Я скосил глаза и увидел её саму, стоящую неподалёку.

— Он думает вставать или нет, — дед всё ещё ворчал, но не зло, а так, по обязаловке.

Прогнувшись, моя спина ощутила плотно пригнанные друг к другу рейки садовой скамейки. Вот ведь угораздило. Ещё ни разу мне не довелось заснуть посреди центрального проспекта, гордо именуемого Комсомольским. Ходили слухи, что его вот-вот переименуют в Камский. Народ не возражал. Сокращать Компросс до Кампросса язык научится быстро. А я ждал торжественного момента со странным замиранием в душе. Шутка ли, после переименования мы с ним окажемся однофамильцами. Правда, надвигалась опасность выслушивания фразочек типа «Да с такой фамилией ты теперь должен…» Но я знал, что подобные финты ушами ни к чему меня не обязывали. А с другой стороны, врать не буду, приятно. Получалось, чуть ли не в мою честь улицу переименовывали. Будет, что девчонкам на уши лепить.

И сердце захолонуло. Эрика. Куколка моя ненаглядная. Приснилась ты мне, как снятся улыбчивые учительницы или принцессы сказочные. Или тётки, что с роботами на один мах рубятся. Или волшебницы какие там. Нету девочки такой на самом деле. Нет её, Эрики. И сразу обида пронзила меня горькой волной. Аж плюнуть захотелось. Смачно так. И мимо урны.

Но не стал. Дед и так сердится. Вон отвернулся, не глядит ни на меня, ни на бабушку. Ладно, ладно, чего там. Встаю уже, иду куда вам надо. На дворе лето! И нет никакого лагеря, где два притопа, три прихлопа. Моё лето, собственное. Хм, чего это мне в голову взбрело во сне, что квартирка в полном моём распоряжении? Нет, но как реально всё казалось. И лагерь, и борщ столовский… До сих пор кислый вкус во рту стоит. До чёртиков не люблю всю эту свёклу. И кто только выдумал её, поганую? Хотя нет, говорят, сахар из неё делают… Ах да, там особая свёкла, белая. Да случись чего, сахар можно и не из свёклы варить! Из сиропа кленового, как я в книжке одной читал, где бедолаг занесло на остров необитаемый.

— Торопись, Егорушка, — бабушкины пальцы погладили плечо, и я вскочил с лавки. Дед заулыбался, будто ему сейчас ещё одну медаль «За оборону Сталинграда» прицепили. Нет, ну какой реальный сон приснился!!! И мир после него кажется сумрачным и ненужным.

Эрика виделась мне в каждой светловолосой девчонке. Мелькнут золотистые локоны, и сжимается сердечко моё многострадальное. И не нужно ни футбола, ни мороженого. Эх, девки-девчонки, что с нами делаете. И плачем мы, и страдаем, только вида не кажем. Не положено! А вам и плевать. Лишь бы через верёвку свою прыгать, да ногами дрыгать на дискачах. А Эрика… Она рисовала! И как рисовала!!!

Ноги заплетались и совершенно не хотели шагать. А куда, собственно говоря, мы идём? Деда лучше не спрашивать, вон надулся, насупился, хоть и улыбается. Только спроси, так подковырнёт, рад не будешь, что вообще язык во рту ворочается.

— Бабушка, — шепчу, — а куда мы идём? В гости что ли, а?

У бабушки глаза от удивления раза в два больше стали.