Вечером императоры снова встречались в театре. Здесь Александр впервые видел игру великого актера Тальма, олицетворявшего славу Франции в мире искусства, подобно тому как Наполеон олицетворял ее в мире политики.

По соблазнительной, но опровергнутой легенде, Тальма обучал Наполеона манерам королей. Зато достоверно известно, что Наполеон давал сценические советы Тальма: "Берите пример с меня, Тальма. Мой дворец - сцена современной трагедии, а я сам - трагический герой. Но я не воздеваю глаза и руки к небу, как это делают ваши Цезарь и Цинна". Оба они, конечно, не нуждались в советах друг друга: если их актерское дарование было весьма схоже, то амплуа сильно разнились.

Новаторская отвага Тальма, несомненно, была подкреплена гениальностью, но это была гениальность особого рода - граничащая с душевным расстройством. Его основной актерский метод - передача чувств посредством движения и мимики, но к чувствам своего героя он присоединял такую дозу собственной страсти, что иногда его взгляд действительно становился безумным. Его натура представляла собой какой-то генератор: роль для него была всего лишь искрой, при помощи которой он начинал извергать из себя чудовищную энергию своей души. Может быть, отгадка заключается в том, что судороги страсти на лице Тальма были не чем иным, как гримасами революции, а революция вещь неестественная. Тальма как-то признался, что делал профессиональные наблюдения на заседаниях Конвента и во время уличных событий.

Всеевропейское признание пришло к Тальма в 1808 году. Собираясь на свидание с Александром в Эрфурт, Наполеон сказал:

- Тальма, я тебя повезу играть перед партером царей.

Здесь, в Эрфурте, Тальма продемонстрировал Европе все, чего может достичь искусство в мире политики. На представлении Вольтерова "Эдипа", когда Тальма в роли Филоктета произнес: "Дружба великого человека благодеяние богов", - Александр повернулся к сидевшему слева Наполеону и демонстративно пожал ему руку.

"Зрелище - петля, чтоб заарканить совесть короля",- говорит Гамлет.

Демонстрация братства двух императоров прикрывала очень серьезные разногласия и довольно сильные трения между ними. Правда, насчет восточных планов удалось столковаться: хотя раздел Турции был отсрочен на неопределенное время, Наполеон, после множества оговорок и поисков лазеек, в конце концов согласился уступить России дунайские княжества в виде задатка под ее будущую долю в турецком наследии. В награду за это он требовал, чтобы Александр "показал зубы" Австрии: сделал ей строгое внушение и сосредоточил войска на границе Галиции. Твердая позиция России в выполнении союзных обязательств перед Францией, конечно, заставила бы Австрию отступить, однако Александр выдвигал множество возражений, пытаясь главным образом связать свою помощь Франции с полным выводом ее войск из Пруссии. Но здесь уже Наполеон становился на дыбы.

- И это мой друг, мой союзник предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга в случае нападения с ее стороны! восклицал он и пугал царя: - Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда, вместо того чтобы идти в Испанию, я сейчас же покончу все счеты с Австрией.

Противодействие Александра удивляло Наполеона: он не узнавал своего тильзитского друга. Сам он оставался тем же Наполеоном, готовым поделить (по крайней мере, сейчас) Европу и весь мир с русским союзником, и не замечал, что недоверчивость царя усилилась под влиянием последних событий. Сверх того, у Александра появился тайный советчик, о котором Наполеон и не подозревал: Талейран, еще недавно занимавший должность министра иностранных дел.

Талейрана можно отнести к гениальным предателям, с одной существенной оговоркой: из своих личных предательств он всегда или почти всегда умел извлечь выгоду для Франции. Может быть, будет правильнее назвать его совершенным воплощением политика, действующего без оглядки на какие-либо божественные или человеческие нормы, ибо политика есть кривое зеркало морали, в котором вовремя совершенное предательство обыкновенно выглядит дальновидностью. Отношение Талейрана к этике в сфере политики лучше всего характеризуют его же собственные слова, сказанные им по поводу расстрела герцога Энгиенского: "Это хуже чем преступление: это ошибка".

До революции Талейран принадлежал к тем очаровательным аббатам, дамским любезникам и атеистам, которых Господь не испепелил на месте, наверное, лишь потому, что они и кощунствовали с безукоризненной вежливостью. Юный аббат двинулся по стезе греха с такой прыткостью, что вызвал ревнивую досаду у знаменитого герцога де Ришелье. Этот почтенный ловелас, служивший бессменным кумиром для трех поколений французских женщин и в восемьдесят девять лет щеголявший своей восемнадцатилетней любовницей, серьезно опасался, что Талейран еще при жизни герцога затмит его альковную славу. "У Талейрана все карманы набиты женщинами", - презрительно морщился впоследствии Наполеон.

Жизнь при дворе в последние годы существования монархии навсегда сохранила для Талейрана свою привлекательность. "Кто не жил до 1789 года, тот не имеет понятия, что означает приятно жить", - говорил он. Однако наступала эпоха, которую Талейран - теперь уже епископ Отенский характеризовал тем, что "все желали выдвинуться талантами, проявленными вне своей основной профессии". Вынужденный подчиниться требованию эпохи, он стал депутатом от духовенства в Генеральные Штаты, что не помешало ему в частной беседе с принцем д'Артуа посоветовать властям распустить собрание народных представителей. Его проницательность не получила должной оценки, и вскоре Талейран уже не принял взятки (наверное, первый и единственный раз в жизни!) от королевского двора, чью судьбу он безошибочно предугадал. Зная натуру Талейрана, следует признать, что для него это был поистине стоический поступок.

Епископ не собирался гибнуть вместе со старым режимом. Стремясь очистить от подозрений в контрреволюционности свой сан, ношение которого уже становилось опасным, он первым внес в Законодательное собрание проект о национализации церковных земель, за что был отлучен папой от Церкви. Затем, чувствуя приближение времен, когда и папское отлучение не помешает ему оказаться на гильотине, Талейран сложил с себя сан епископа и сумел выпросить у Дантона заграничный паспорт. Успев еще откликнуться приветственной статьей на события 10 августа 1792 года (провозглашение Франции республикой), он в тот же день покинул страну. Зачисленный тем не менее в списки подозрительных, он провел последующие два года в Англии и оказался не запачканным в терроре и прочих революционных мерзостях.