Петр Андреевич встал и снова поднял Сашу на плечи. Маленький лорд Фаунтлерой ни за что не хотел отдавать Люше ложку молча, но неколебимо.
Отдал наконец.
Мы с Люшей проводили обоих до угла.
Хорошо, что вы были там, сказала я Петру Андреевичу на прощание. Помогли управиться с Треневым.
Все равно тошнит, ответил Семынин.
Посидев еще немного с Люшей, я прихватила стихи Пастернака и отправилась к Шнейдерам. Кроме стихов я несла Марине Ивановне добрую весть: найдена покупательница на ее клубки. Но у Шнейдеров, куда я пришла ровно в 8, ждал меня, к моему удивлению, неприятный сюрприз: Марины Ивановны там не оказалось. После моего дневного ухода она полежала там, отдохнула, пообедала, а потом заявила вдруг, что ей надо с кем-то срочно повидаться в гостинице. Татьяна Алексеевна ее проводила. К 8 часам Марина Ивановна обещала вернуться и заночевать. Не заблудилась ли на обратном пути? спросила я. Нет, она сказала, ее проводят.
Ждали мы до половины одиннадцатого. Михаил Яковлевич в пижаме лежал на своей коечке. Температура выше 38. Татьяна Алексеевна раза два выходила навстречу. Я видела, что Михаилу Яковлевичу невмоготу: красными пятнами жара пылало изможденное лицо. Мне было пора. После десяти в Чистополе глубокая ночь. Мы условились так: сейчас я уйду, а утром сбегаю в общежитие и узнаю: все ли благополучно, воротилась ли туда ночевать Марина Ивановна? И извещу Шнейдеров.
Утром я отправилась рано. На пороге общежития встретила меня та же Валерия Владимировна. Встретила словами:
А я к вам.
Марина Ивановна ночевала в общежитии. Утром уехала срочно в Елабугу. Решила так: перевезти сына в Чистополь, комнату искать вместе и, найдя, окончить дело с Тверяковой.
Что ж, это разумно, писала я Татьяне Алексеевне, посылая к ней Люшу. Сын лучше, чем мы, поймет, какая комната им нужна.
...Насколько я могу рассчитать, уехала Цветаева из Чистополя в Елабугу 28 августа. А через несколько дней все на той же почте, в очереди к тому же окошечку, услышала я страшную новость: приехал из Елабуги сын Марины Ивановны, Мур, явился к Асееву с письмом и сказал:
Мама повесилась.
5
Марина Цветаева покончила с собой, как известно, 31 августа 41-го года.
Я сделала свою запись о встрече с ней уже после известия о гибели, 4 сентября. И четыре десятилетия в ту свою тетрадь не заглядывала. Так, иногда, если заходил при мне разговор о Цветаевой, рассказывала, что вспоминалось. Очень запомнила я мешочек у нее на руке. Я только потом поняла он был каренинский. Из Анны Карениной. Анна Аркадьевна, когда шли и шли мимо нее вагоны, сняла со своей руки красный мешочек. У Цветаевой он был не красный, бесцветный, потертый, поношенный, но похожий. Чем-то не знаю, чем похожий. В Чистопольской моей тетради, после известия о самоубийстве, так и написано: Я увидела женщину с каренинским мешочком в руках.
Перечитать старую тетрадь и вспомнить все досконально и по порядку побудили меня два документа. Один напечатанный, другой нет.
Начну с напечатанного.
Попалась мне в руки книга, выпущенная в Париже, под редакцией Г. Струве и Н. Струве в издательстве YMCA-Press: M. Цветаева. Неизданные письма. Привожу отрывки из Записной книжки Марины Ивановны со страниц 629 631.
Возобновляю эту записную книжку 5 сент. 1940 г. в Москве.
О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего себя, своей головы, если эта голова так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами крюк...
Тут остановимся. Повторим: ...я год уже (приблизительно) ищу глазами крюк...
Запись сделана 5 сентября 1940 года. Что же такое год назад? 27 августа предыдущего года была арестована дочь Цветаевой, Ариадна, Аля, а 10 октября муж, Сергей Яковлевич Эфрон. Вот с какого времени она начала искать глазами крюк. Со времени этих двух разлучении. Увели дочь в тюрьму, в лагерь, в ссылку. Увели мужа на казнь.
Читаем дальше:
Я год примеряю смерть. Все уродливо и страшно. Проглотить мерзость, прыгнуть враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже посмертно боюсь. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна... но, господи, как я мала, как я ничего не могу! Доживать дожевывать. Горькую полынь.
Прочитав эти слова как я ничего не могу, я отложила книгу и прислушалась. Из дальней дали донесся до меня тот, прозвучавший на Каме, сорокалетней давности, крик:
А вы думаете, я могу?
Какая она была мужественная и как много она могла не требуется доказывать: перед нами ее могущественная поэзия, ее проза, вся ее мученическая, мужественная жизнь.
Но и богатырским силам приходит конец, В эмиграции она была бедна и одинока, но ее хоть печатали. Дома же, кроме переводов, не напечатали после ее возвращения почти ничего. А конец конец силам наступил, я думаю, осенью 1939 года, и мои скудные воспоминания следовало бы озаглавить не Предсмертие, но После конца.
После ареста Али, после гибели мужа силам уже пришел конец, а тут после конца война, эвакуация, безысходная нищета, новые унижения, Елабуга, Чистополь...
Почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?"
Нет будущего. Нет России.
Я когда-то умела писать стихи, теперь разучилась... Какая страшная улица... Я ничего не могу... Мыть посуду я еще могу.
...Второй документ не напечатан. По цепочке смертей и неожиданных наследовании, лег на мою ладонь листок. Легонький листок бумаги даже не листок половинка листка, вырванного из школьной тетради. Резким, отчетливым, размеренным, твердым почерком, словно попирающим ничтожную бумажонку, выведено на листке:
Столовая открылась в ноябре. Меня в это время в Чистополе уже не было. Кто получил место судомойки, на которое притязала Цветаева, мне неизвестно.
Октябрь декабрь 1981 г. Переделкино
[*] Борис Леонидович находился в то время в Москве, а в Чистополь прибыл лишь во второй половине октября 41-го года.