Москва. Лето 1991 года

Из письма первой дочери Николая Павлинова Нины Николаевны Несмеловой выпало и ее фото 1949 года. С крохотного паспарту "Татфотоиздата" на меня смотрела миловидная женщина. Ей было чуть за тридцать. Тщательно уложенные волосы открывали светлый лоб, большие и по-павлиновски выразительные глаза, нежно очерченные губы. И такой мудрой, кроткой, спокойной красой веяло с этого снимка, что щемило сердце, а на ум приходило только одно: это взгляд самой России, пережившей три (тогда еще всего три) десятилетия большевистского само… нет, не самодержавия - самоуправства… Не сломилась, не померкла, не растеряла гордости и достоинства. Слава Богу, что хоть в Казани сбереглись тогда такие женщины.

Из-за плеча ее выглядывал скуластый и вихрастый парнишка - сын; а значит, внук «командора печального образа"…

Письмо Нины Николаевны было отпечатано на машинке. Стиль, орфография, синтаксис - выдавали интеллигентную руку, хотя, по признанию Несмеловой, высшего образования получить ей не удалось, и большую часть жизни она проработала машинисткой. Но мама ее, истинная петербуржанка, сумела (успела) передать ей то, что не гарантирует ни один институтский диплом - культуру чувств, мышления, письма; она сумела научить ее английскому языку. И это последнее умение не раз поддерживало Нину Николаевну в трудные времена: она бралась за переводы. Перебивается и сегодня столь популярными детективами.

"…Теперь закончила "Сведение счетов" Питера Чейни, и больше пока работы у меня нет, - сообщала она мне перед новым, 1993 годом, - будет или - Бог весть! А хотелось бы, пока еще голова в порядке. И не столько из-за денег, которые в Казани тратить практически негде - ничего нет, кроме того, что выдается по карточкам, по крайней мере, в ближайших магазинах; в "городе" (так в Казани называют центр) кое-что иногда бывает, но "бывает" это не "есть", а при моей слабой (чтобы не сказать почти отсутствующей) мобильности все это и вовсе недостижимо. Книги покупаю только, если домой принесут, что бывает отнюдь не часто…

Посылаю две фотографии: одну с сыном, другую более позднюю. Теперешних нет. Вы сами знаете, что делает с нами старость. Не только сниматься, глядеть на себя тошно, я и этого стараюсь не делать…"

И еще несколько строк из другого письма о том, о чем так никогда и не узнал Николай Павлинов:

"Вы спрашивали о маме. В 1922 году она вышла вторично замуж, но неудачно. Муж ее бросил через полтора года, оставив ей сына, а алименты платить отказался. Так что мама поднимала нас двоих, работала счетоводом, бухгалтером. Умерла она 20 лет назад на 87-м году жизни. А брат мой, Николай, умер год назад.

Где мы жили в Питере, я не знаю. Мама говорила, но я не запомнила, поскольку все равно этого города не знаю.

Мой сын Евгений Андреевич кончил университет и стал работать в только что организованном институте прикладной оптики, где работает и по сие время. Он физик, как и его отец, кандидат наук. Его жена тоже физик, доктор наук, работает там же. Их сын Юрий и его жена тоже физики, работают в физико-техническом. Он кандидат, она аспирантка. Живем мы все в разных концах города, но сын раз в неделю меня навещает. Внук бывает редко, но если надо что-то наладить, починить, устроить, неукоснительно является по первой же моей просьбе, а то и без просьбы, а лишь узнав, что, скажем, стиральная машина отказывается работать. Сноха тоже бывает нечасто, но постоянно стремится что-нибудь мне послать - тоже без всяких просьб с моей стороны. Про таких, как она, в Одессе говорят: не человек, а кусок золота. Но я с золотом ее не сравниваю: что такое золото? Холодный металл, больше ничего. Поэтому я всегда говорю: дай Бог каждому человеку иметь такую дочь, как моя сноха".

Ах, как жаль, что я не смог пригласить Нину Николаевну на тот "павлиновский" вечер. Не в моем то было праве. Мы собирались на квартире второй дочери Николая Яковлевича, точнее, у дочери дочери, внучки - Клавдии Ивановны Ивановой, все в том же подмосковном городе Железнодорожном.

Ольга Красивская не зря моталась со своим тяжеленным "Репортером" - в эфир "Юности" вышел радиофильм о Николае Павлинове, его жизни и никому неизвестной судьбе. Отметить это событие и собрались мы на пельмени, мастерски приготовленные зятем нашего героя, бывшим флотским коком Селиным. Правнук "командира печального образа" Андрей играл нам на гитаре и пел юношеским баском мужественные песни…

- А не сохранились ли у вас от отца какие-нибудь реликвии, - спросил я между тостами Людмилу Николаевну. - Кортик или ордена?

- Ой, - всплеснула она руками. - Да нас ведь обокрали. Все унесли, и кортик, и ордена, и знак такой красивый был с водолазным шлемом - серебряный, и все, все знаки его - унесли…

Так серебряный "майский жук" начал свой зловещий полет по стране… Но об этом чуть позже.

Радиофильм Красивской, прозвучавший в "Полевой почте" "Юности", вызвал множество писем от тех, кого взволновала судьба командира "Спартака". Среди прочих откликов были два, которые я втайне ожидал. Первое письмо пришло из глухой белорусской деревушки Красница, что в Быховском районе Могилевской области. Бывший колымский зэк Александр Васильевич Машагиров сообщал:

"…Когда я услышал фамилию Павлинова, сразу вспомнил нашу "доходиловку", где лежал на нарах с этим человеком. Он был лет на двадцать старше меня и выше ростом. Офицер морской службы. Из Эстонии.

А находились мы в поселке Сусуман. Я тоже был моряк и ходил в Америку в 42-45-м годах, воевал потом с японцами на торпедных катерах. Мы часто вспоминали с Павлиновым моря. Сидел он по статье то ли 58-й, то ли 132-й, точно не помню. Но получил он 10 лет лагерей и 10 лет высылки, плюс 5 "по рогам".

Вообще у нас много было эстонцев. Рослые ребята, работали на пилораме. Сроки у них были приличные - по 15-20 лет. Потом нас загнали на добычу урана. А оттуда, в 1950-м, я освободился и уехал в Белоруссию. Павлинов тогда был еще жив. Он написал письмо в Эстонию и просил меня захватить с собой и переслать в Таллинн, что я и сделал. Больше о нем ничего не знаю. Хороший, добрый был человек…"