Свалка в высших эшелонах власти и денег в Петрограде и Москве пробудила специфический интерес далеко за пределами русских границ. По осени 1915 года в Россию приехал из США таинственный визитер-профессор С. Харпер, считавшийся тогда ведущим американским экспертом по нашей стране. С начала века Харпер многократно бывал в России, завязал прочные связи в буржуазных кругах. Теперь встречи с давним знакомцем Львовым, «моими близкими друзьями» – секретарями князя Щепкиным и Алексеевым, а «в Москву я отправился, — продолжает Харпер, — главным образом для изучения «общественных организаций», ибо движение, как представлялось мне, предвещало возникновение либеральной (читай буржуазной – Н.Я.) России после войны».

Надо думать, эмиссар Вашингтона, а Харпер был вхож в окружение президента США В. Вильсона и государственный департамент, немало приободрил русских «общественных» деятелей. Он впоследствии писал: «Работая в земстве и других подобных организациях, в кооперативах и на распределительных пунктах вблизи фронта,тысячи русских либералов нашли, наконец, возможность работать в интересах общественной пользы. Конечно,, многие у них занимались этими делами, чтобы избежать службы в армии, но эта практика в России была распространена не шире, чем в других странах. Новая работа оказалась суровым испытанием для тех интеллектуалов, которые постоянно критиковали бюрократические методы работы и требовали участия в государственных делах.

В целом они, казалось, справлялись с делом лучше, чем пресловутая безрукая бюрократия. Естественно, они вносили элемент политической борьбы в свою деятельность. Впоследствии многих наблюдателей ожидало разочарование в способности этого класса проводить практическую политику, когда после февральской революции 1917 года он нес полную ответственность за управление страной. Но в описываемое время на большинство из нас производило благоприятное впечатление, как интеллектуалы разрешали повседневные проблемы своей работы». Разумеется, дабы не обидеть собственных бизнесменов, Харпер везде заменяет термином «интеллектуал» слово, имевшее тогда широкое обращение — «буржуй».

Наверняка американского визитера очень обрадовала поездка на фронт (с разрешения генерала Алексеева). Гражданин нейтральной страны получил возможность побывать на передовой в компании генерала Куропаткина, встретиться с боевыми окопными офицерами. «Из долгих бесед с ними и другими я вынес впечатление — вооруженные силы тесно связаны с общественными организациями, и те и другие имеют общие причины для недовольства коррумпированной и неумелой бюрократией». Харпер определенно с удовлетворением писал о непорядках в России, недовольстве режимом и т. д. Все же он попадал и не раз в неудобное положение, когда читал лекции для офицеров и произносил короткие речи перед солдатами. Проантантовскому благодетелю «было довольно трудно, — писал он, — объяснить позицию Америки в отношение войны. Для себя лично я решил проблему, объявив, что, как многие другие отдельные американцы, я не был нейтрален».

Хотя режим клонился к упадку — как иначе можно объяснить свободу, с которой американец вел описанные разговоры не только в тылу, но и на фронте, – власть еще не была настолько дряблой и дремлющей, чтобы выпустить окончательно бразды правления. Уже с ранней весны в пику «общественности» создаются различные правительственные комитеты для обеспечения топливом, по военным перевозкам и другие. 20 июня царь утвердил «Положение об Особом Совещании для объединения мероприятий по обеспечению Действующей Армии предметами боевого и материального снабжения». Представительство в нем Думы было очень скромным. Поливанов, вступив на пост военного министра, а ему и надлежало быть председателем Совещания, переработал положение (увеличил представительство Думы, ввел членов от «Земгора» и Военно-промышленного комитета) и провел проект через Думу.

17 августа измененное положение было утверждено,и начало действовать «Особое Совещание для объединения мероприятий по обороне Государства». Было учреждено еще три «Особых Совещания» — по перевозкам, топливу и продовольствию. Все они обросли бесчисленными комитетами. Структура руководства военной экономикой оказалась необычно громоздкой. Ввиду упорядоченной неразберихи монополисты могли диктовать цены и, в сущности, были не очень стеснены в своих действиях. Итог — первоначальное намерение правительства возобладать над капиталом по мере развертывания деятельности этих органов, пожалуй, привело к обратным результатам.

В годы войны развитие государственно-монополистического капитализма в России пошло гигантскими темпами. Хотя в рамках Особых совещаний моголы финансового капитала с политической точки зрения были подчинены царской бюрократии, кучке помещиков, в области экономических отношений крупная буржуазия могла сказать и говорила веское слово. Было бы глубоко ошибочно утверждать о недоразвитости государственно-монополистического капитализма в России. В руках российской крупной буржуазии были все рычаги для постановки народного хозяйства на службу войне, если бы к тому было желание.

По общим экономическим показателям Россия отстала от передовых промышленных стран. Но в то же время российская буржуазия доказала свою оборотистость, умение налаживать производство, когда непосредственно затрагивались ее интересы. Примерно на протяжении тридцати лет до начала первой мировой войны (с 1885 года) Россия занимала первое место в мире по темпам экономического роста. Если в период 1885 – 1913 годов промышленное производство в Англии увеличивалось в год на 2,11%, в Германии – на 4,5, в США — на 5,2, то в России –на 5,72%.

Картина русской экономики была в высшей степени противоречивой. Во много раз, например, уступая США по общему объему производства, Россия в то же время далеко оставила их по концентрации производства. Если в России в 1910 году на предприятиях с числом рабочих более 500 было 54% всех занятых, то в США – 33%. Высокая степень концентрации в русской промышленности шла рука об руку с введением передовой технологии. По важнейшему признаку крупной промышленности — энерговооруженности рабочего Россия превосходила континентальную Западную Европу, хотя и уступала США и Англии. На 100 промышленных рабочих в России (без горной промышленности) приходилось 92 л. с, в Германии – 73 л. с, во Франции — 85 л.с., в Англии – 153 л.с. и в США – 282 л.с.