Первую четверть часа, не хмуря лба, он думал так: "все это вздор, зачем нужно кончать курс? И без диплома не пропаду, - да и не нужно его. Уроками, переводами достану не меньше, - пожалуй, больше, чем получал бы от своего докторства. Пустяки".

Стало быть, тут нечего было хмурить лба, - сказать правду; задача оказалась не головоломна отчасти и потому, что еще с прошлого урока предчувствовалось ему нечто вроде такого размышления. Это он понял теперь. А если бы ему напомнить размышление, начинавшееся на тему "жертва" и кончавшееся мыслями о нарядах, то можно бы его уличить, что предчувствовалось уж и с той самой поры нечто вроде этого обстоятельства, потому что иначе незачем было бы и являться тогда в нем мысли: "отказываюсь от ученой карьеры". Тогда ему представлялось, что не отказывается, а инстинкт уже говорил: "откажешься, отсрочки не будет". И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя, в тогдашней его неосновательности "не отказываюсь", он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: "вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими мыслями! - ведь я должен бы был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то - и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!"

Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: "кто повенчает?" - и все был один ответ: "никто не повенчает!" И вдруг вместо "никто не повенчает" - явилась у него в голове фамилия "Мерцалов"; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.

В Медицинской академии есть много людей всяких сортов, есть, между прочим, и семинаристы: они имеют знакомства в Духовной академии, - через них были в ней знакомства и у Лопухова. Один из знакомых ему студентов Духовной академии, - не близкий, но хороший знакомый, - кончил курс год тому назад и был священником в каком-то здании с бесконечными коридорами на Васильевском острове {51}. Вот к нему-то и отправился Лопухов, и по экстренности случая и позднему времени, даже на извозчике.

Мерцалов, сидевший дома один, читал какое-то новое сочинение, - то ли Людовика XIV, то ли кого другого из той же династии {52}.

- Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело {53}? вам может быть беда, да и наверное будет; но... Никакого "но" не мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!

Мерцалов долго думал, тоже искал "но" для уполномочения себя на такой риск и тоже не мог придумать никакого "но".

- Как же с этим быть? Ведь хотелось бы... то, что вы теперь делаете, сделал и я год назад, да стал неволен в себе, как и вы будете. А совестно: надо бы помочь вам. Да, когда есть жена, оно и страшновато идти без оглядки {54}.

- Здравствуй, Алеша. Мои все тебе кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с вами не виделись. Что вы тут говорите про жену? Все у вас жены виноваты, - сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.

Мерцалов пересказал жене дело. У молодой дамы засверкали глазки.

- Алеша, ведь не съедят же тебя!

- Есть риск, Наташа.

- Очень большой риск, - подтвердил Лопухов.

- Ну, что делать, рискни, Алеша, - я тебя прошу.

- Когда ты меня не станешь осуждать, Наташа, что я забыл про тебя, идя на опасность, так разговор кончен. Когда хотите венчаться, Дмитрий Сергеевич?

Следовательно, препятствий не оставалось.

В понедельник поутру Лопухов сказал Кирсанову:

- Знаешь ли что, Александр? уж верно подарить тебе ту половину нашей работы, которая была моей долей. Бери мои бумаги, препараты, я бросаю. Выхожу из Академии, вот и просьба. Женюсь.

Лопухов рассказал историю в двух словах.

- Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал, так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли - не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?

- Нужно квартиру приискать где-нибудь в дешевой местности, три комнаты. Мне надобно хлопотать в Академии, чтобы поскорее выдали бумаги, чтобы завтра же. Так поищи квартиру ты.

Во вторник Лопухов получил свои бумаги, отправился к Мерцалову, сказал, что свадьба завтра.

- В какое время для вас удобнее, Алексей Петрович? - Алексею Петровичу все равно, он завтра весь день дома. - Я думаю, впрочем, что успею прислать Кирсанова предупредить вас.

В среду в 11 часов, пришедши на бульвар, Лопухов довольно долго ждал Верочку и начинал уже тревожиться; но вот и она, так спешит.

- Верочка, друг мой, не случилось ли чего с тобой?

- Нет, миленький, ничего, я опоздала только оттого, что проспала.

- Это значит, ты во сколько же часов уснула?

- Миленький, я не хотела тебе сказать; в семь часов, миленький, а то все думала; нет, раньше, в шесть.

- Вот о чем я хотел тебя просить, моя милая Верочка: нам надобно поскорее посоветоваться чтоб обоим быть спокойными.

- Да, миленький, надобно. Поскорее надобно.

- Так дня через четыре, через три...

- Ах, если бы так, миленький, вот бы был умник.

- Через три, верно, уж найду квартиру, закуплю, что нужно по хозяйству, тогда нам и можно будет поселиться с тобою вместе?

- Можно, мой голубчик, можно.

- Но ведь прежде надобно повенчаться.

- Ах, я и забыла, миленький, надо повенчаться прежде.

- Так венчаться и нынче можно, - об этом я и хотел просить тебя.

- Пойдем, миленький, повенчаемся; да как же ты все это устроил? какой ты умненький, миленький!

- А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным коридорам к церкви, отыскали сторожа, послали к Мерцалову; Мерцалов жил в том же доме с бесконечными коридорами.

- Теперь, Верочка, у меня к тебе еще просьба. Ведь ты знаешь, в церкви заставляют молодых целоваться?

- Да, мой миленький; только как это стыдно!

- Так вот, чтобы не было тогда слишком стыдно, поцелуемся теперь.

- Так и быть, мой миленький, поцелуемся, да разве нельзя без этого?

- Да ведь в церкви же нельзя без этого, так приготовимся. Они поцеловались.

- Миленький, хорошо, что успели приготовиться, вон уж сторож идет, теперь в церкви не так стыдно будет.

Но пришел не сторож, - сторож побежал за дьячком, - вошел Кирсанов, дожидавшийся их у Мерцалова.

- Верочка, вот это и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты ненавидишь и с которым хочешь запретить мне видеться.

- Вера Павловна, за что же вы хотите разлучить наши нежные сердца?

- За то, что они нежные, - сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась: - а сумею ли я любить его, как вы? Ведь вы его очень любите?

- Я? я никого, кроме себя, не люблю, Вера Павловна.

- И его не любите?

- Жили - не ссорились, и того довольно.

- И он вас не любил?

- Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты любил, что ли, меня, Дмитрий?

- Особенной ненависти к тебе не имел.

- Ну, когда так, Александр Матвеич, я не буду запрещать ему видеться с вами, и сама буду любить вас.

- Вот это гораздо лучше, Вера Павловна.