Прощание оказалось кратким. Вэрен держался вежливо, как и всегда, но очевидно было, что мысли его заняты другим.

Сенедра покидала дворец вне себя от возмущения. Она все еще не спускала с рук сына, то и дело ласково касаясь его светлых кудрей.

– Он вел себя почти грубо! – возмущалась она.

Шелк же всматривался в глубь широкой, вымощенной мраморными плитами аллеи, ведущей к дворцу. В этих северных широтах уже наступала весна, и старые деревья, обрамлявшие аллею, уже украсили молоденькие листочки. А ко дворцу спешили – нет, точнее сказать, бежали какие-то богато одетые толнедрийцы.

– Твой дядюшка – или брат, если это тебе больше нравится, – сейчас займется очень важными государственными делами.

– Что в мире может быть важнее вежливости? – не унималась Сенедра.

– Судьба Хтол-Мургоса, к примеру.

– Что-то не пойму тебя...

– Если Закет и Ургит заключат мир, перед торговцами в Хтол-Мургосе откроются небывалые доселе возможности.

– Ну, это я прекрасно понимаю, – запальчиво ответила королева.

– Разумеется, ведь ты сама толнедрийка.

– Но почему ты сам этим не занимаешься?

– А я все уже уладил, Сенедра. – Шелк с улыбкой потер массивный золотой перстень о жемчужно-серую ткань камзола. – Однако когда об этом узнает Вэрен, он наверняка страшно на меня рассердится.

– Но что ты натворил?

– Когда мы будем в море, я расскажу тебе все. Ты ведь из династии Боурунов, а семейственность – сила великая. Я ни в коем случае не допущу, чтобы ты испортила сюрприз, который я приготовил для твоего дядюшки или как там его...

Они двигались на север вдоль западного побережья, затем вошли в устье реки Аренды и проплыли еще несколько лиг на запад, в сторону Во-Мимбра. Потом сошли на берег и продолжили путь в сторону славного города мимбрийских арендийцев уже верхом.

Двор короля Кородуллина прямо-таки потрясла привезенная Мандорелленом весть о том, что на другом краю света живут и здравствуют их братья арендийцы. Придворные писаки тотчас же забились в библиотеки и принялись сочинять достойные ответы на приветствия, присланные королем Ольдорином.

Однако копия Дал-Периворского договора, представленная Лелдорином, крайне озаботила нескольких самых искушенных в политике придворных Кородуллина.

– Опасаюсь, ваши королевские величества, – обратился пожилой придворный к Кородуллину и Майясеране, – что наша бедная Арендия вновь отстала от прочих просвещенных государств. Прежде мы всегда находили некоторое утешение в вечных распрях между Алорией и Ангараком, а также в конфликте Маллореи и Хтол-Мургоса, полагая, вероятно, что их вражда в некоей мере извиняет наши внутренние беспорядки. Отныне, похоже, мы лишены и этого слабого утешения. Неужели смиримся мы с тем, что лишь в нашем злосчастном королевстве правят злоба и брат идет на брата? Не стыдно ли нам будет глядеть в глаза всему просвещенному миру?

– Я нахожу речи ваши в высшей степени оскорбительными, – презрительно бросил в лицо старику какой-то заносчивый зеленый барон. – Ни один истинный мимбриец не имеет права пренебречь законами чести!

– Я говорил не только о мимбрийцах, – мягко объяснил юнцу старик. – Я имел в виду и арендийцев, и астурийцев, но и мимбрийцев, разумеется, тоже.

– У астурийцев нет чести! – презрительно фыркнул барон.

Рука Лелдорина потянулась к рукояти меча.

– О нет, мой юный друг, – остановил разгорячившегося юношу Мандореллен. – Здесь, в присутствии многих, оскорблена честь мимбрийца. И я считаю своим долгом ответить обидчику как подобает. – Он выступил вперед. – Но, возможно, вы поторопились, господин барон, и возьмете свои слова назад, покуда еще не поздно?

– Я сказал то, что сказал, господин рыцарь! – воскликнул зарвавшийся сорвиголова – здраво мыслить он был уже не в силах.

– Вы неуважительно говорили с почтенным королевским советником, – твердо продолжал Мандореллен, – притом еще и смертельно оскорбили наших северных братьев!

– У меня нет братьев среди астурийцев! – высокомерно объявил юнец. – Эти еретики, подлецы и изменники мне не родня!

Мандореллен тяжело вздохнул.

– Прошу вас покорнейше простить меня, ваше величество, – обратился он к королю. – Лучше будет попросить дам удалиться, ибо говорить я намерен со всей серьезностью.

Но ни одна сила на земле не способна была сейчас заставить придворных дам покинуть Тронный зал.

Мандореллен вновь повернулся к дерзко ухмыляющемуся барону и заговорил:

– Господин барон, я нахожу лицо ваше совершенно обезьяньим, а тело – уродливым и бесформенным. Сверх того, борода ваша суть оскорбление мужского достоинства, ибо более походит она на клочковатую растительность, украшающую задницу шелудивой дворняжки, нежели на подобающее для мужчины украшение. Впрочем, возможно, матушка ваша, снедаемая ненасытной похотью, в недалеком прошлом склонила к сожительству бродячего козла?

Лицо барона стало лиловато-синим – он хватал ртом воздух, не в силах вымолвить ни слова.

– Видимо, ваша светлость изволит гневаться? – с обманчивой учтивостью продолжал Мандореллен. – Но, может статься, вы внезапно лишились языка все по той же причине – ввиду полукозлиного вашего естества? – Он критически оглядел барона. – Однако вижу, вы ко всему прочему еще и отменный трусишка, что неудивительно ввиду вашего родства с бессловесной скотиной – ибо ни один человек чести не оставил бы без ответа оскорбление, которое я только что имел удовольствие публично вам нанести. Что ж, придется мне вас подстегнуть. – И он принялся медленно снимать железную перчатку.

Как известно во всем мире, брошенная на пол перчатка означает вызов на поединок. Однако перчатка Мандореллена почему-то полетела несколько в ином направлении. Барона отбросило назад, и он замычал, выплевывая зубы вместе с кровью.

– Вы давно не юнец, господин Мандореллен, – бушевал он, – и всем известно, что вы трусливо избегаете честного боя! Полагаю, настало время вас проучить!

– Это существо еще и разговаривает, – деланно изумился Мандореллен. – Спешите видеть, дамы и господа! Дивное диво – говорящий пес!