- Лекарство.
- Не нужно мне твоего лекарства! Ты только никому ни слова, понял?
- Но почему?
- Сказано, не говорить, и заткнись!
Мы спустились к Ослиному роднику. Искрящаяся под утренним солнцем вода, выбиваясь из-под скалы, струилась на камни и текла дальше средь зарослей дикой мяты и борщевика. Караджа отбросил в сторону навоз, ледяной водой смыл с лица кровь, и по узенькой крутой тропке мы направились к стойбищу. Караджа то и дело наклонялся и срывал щавель, ел и угощал меня мне уже успела понравиться эта кисловатая травка.
Проходя мимо кибитки Ахмедали, я увидел, что тот сидит и чистит револьвер. Тут же примостился Хайнамаз, перебрасываясь шуточками с Ахмедали, он шил чарыки из бычьей кожи.
Хайнамаз был самым бедным человеком и первым весельчаком в селе. Впоследствии Ахмедали не раз сажал меня на слепого коня Хайнамаза, а тот, не обращая на меня никакого внимания, спокойно продолжал пастись...
- Ну? - Ахмедали улыбнулся мне. - Видал, как я у твоего дяди бинокль выиграл?
- А ты будешь сегодня еще есть? - спросил я.
Ахмедали и Хайнамаз расхохотались.
- А почему бы и нет? - улыбаясь, спросил Ахмедали. И крикнул жене, с вязаньем сидевшем у входа в кибитку: - Принеси-ка ребенку сливок.
И тут вдруг раздался выстрел, пороховой дым заполнил кибитку и долго ничего не было видно.
- Хм... - услышал я спокойный голос Хайнамаза, - похоже, ты в меня угодил. - Он встал и, держась обеими руками за живот, вышел наружу.
Собрались люди. Подошел дядя Айваз.
- Ну-ка убери руки! - приказал он Хайнамазу. Осмотрел рану, махнул рукой. - Пустяки кожу поцарапала...
Все сразу стали подтрунивать над Хайнамазом.
- Вот, Ахмедали! Пробил человеку живот, теперь ни вода, ни что другое держаться не будет!...
Хайнамаз тоже не казался обеспокоенным. Послал только жену за старой Баллы, чтоб приложила бальзам к ране.
Хайнамаз ушел к себе, и тут вдруг мама, оглядев меня, воскликнула в ужасе:
- Глядите! Пуля ему пиджак пробила!
И правда, на поле моего расстегнутого пиджачка зияла дыра.
- Не смей по чужим кибиткам шастать! - набросился на меня отец. Я испуганно втянул голову в плечи.
- Нечего ребенка пугать! - строго сказала бабушка Сакина. - Слава богу, цел. - Поцеловала меня, прижала к себе. - Бабушка Сакина в честь тебя барашка зарежет!...
Теперь все толпились вокруг меня, женщины громко ахали, хотя я был цел и невредим. Бабушка Фатьма водила вокруг моей головы серебряной монетой и что-то бормотала себе под нос.
Мне было совестно, что все бросили раненого Хайнамаза и хлопочут вокруг меня, хотя я жив и здоров. Я застеснялся, выскользнул из толпы и убежал к Карадже. Тот окапывал рвом кибитку, чтоб во время дождя вода не затекала внутрь.
- Смотри, Караджа! - я с гордостью показал ему простреленную полу.
Мальчик мельком взглянул на мой пиджак.
- Матери дашь, заштопает...
Потом, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:
- У нее ножницы есть?
- Ножницы? Есть. А зачем тебе?
- Поди возьми потихоньку, - сказал он, не отвечая на мой вопрос, потом положишь обратно!
- А на что тебе ножницы? - повторил я.
- Увидишь.
Мы шли по узкой извилистой тропинке, подымаясь в гору: до того места, где пасся табун, было довольно далеко. Настороженно оглядевшись по сторонам, Караджа подкрался сзади к одному из коней, ножницами отхватил от его хвоста пук волос и бегом кинулся обратно. Я - за ним.
Только когда мы обогнули гору, Караджа зашел за камни и сел. Я плюхнулся рядом.
- Зачем ты., а? - спросил я, с трудом переводя дух. - Чего бежал?
- Чего бежал!... Да Имамверди, если б увидел, из ружья пальнул бы. Он бешеный!...
- А чего ты отрезал его коню хвост?
- Силок сплету, - ответил Караджа, разбирая конские волосы на пучочки по несколько волосинок. - Буду тебе куропаток ловить, их здесь полно!
- Правда? - обрадовался я.
Караджа ничего не ответил. Он сплел силок, вбил в землю два колышка, привязал к ним силок, достал из кармана горсть хлебных крошек и насыпал их между петлями. И тут мы услыхали голос моего отца, отец звал меня. Караджа только мрачно взглянул в его сторону, а я вскочил и побежал к отцу.
- Ах ты, пакостник. - Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке. - Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
- Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.
Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.
ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.
НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.
ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ
Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.
- Ты что это, Ханмурад? - спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. - Сам на себя не похож.
- Лихорадка замучила, - поеживаясь, ответил тот.
- Простыл?,.
- Не знаю... - Ханмурад пожал плечами. - То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.
- Малярия, - сказал дядя Нури.
- Вот привезли к вам, - сказал, один из гачаков, на вид постарше других. - Пускай отлежится...
Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.
Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде - врагов у того хватает, решительно заявил: