Мы подъехали к кибиткам, и огромные волкодавы с грозным рычанием окружили нас.
- Эй, кто там?! - Вслед за окриком послышалось щелканье затвора.
- Это мы! - крикнул Ахмедали. - Уберите собак!
Мужчины отогнали псов. Сперва сошли с копей мой отец и дядя. Жена дяди Айваза приняла из рук Гаджи уснувшую Мах-таб и, поцеловав ее, унесла в кибитку. Ахмедали спустил меня на землю, потом соскочил с коня сам.
Какой-то парень, подбежав, ухватился за стремя маминого коня, другой подскочил к бабушке, и женщины тоже спешились.
Мы вошли в большую кибитку, посреди которой пылал очаг. На главном опорном столбе кибитки висел фонарь. Бабушка Сакина, мать дедушки Байрама, поцеловала дядю Нури, меня, Махтаб, маму. Папу она целовать не стала. Бабушка Сакина была высокая, широкоплечая, красивая пожилая женщина; а ведь ей было тогда за восемьдесят. Говорила она громко и басовито, как мужчина.
- Глаза точно как у Ягут, - сказала бабушка Сакина, с улыбкой оглядев меня.
Жена дяди Айваза разложила вкруг очага цветастые тюфячки. Мы намерзлись в сырой промозглой темени, и сидеть у яркого огня было на редкость приятно. "А Зинят там потом небось обливается", - подумал я и пожалел, что мы не взяли девушку с собой.
- С утра самовар кипит, - заметил сидевший у очага дядя Айваз, когда нам подали чай. Он достал щепоть табака из черной лакированной коробочки с нарисованным на ней джейраном. То и дело угли подбрасывали, все думали, вот приедут...
Дядя Нури с удовольствием начал рассказывать о наших приключениях. Дядя Айваз слушал, и лицо его, веселое и приветливое, становилось все серьезнее. Он то и дело останавливал на лице дяди Нури пристальный взгляд, словно пытался определить, правильно ли тот поступил. А тем временем Гаджи и Ахмедалн уже освежевали барана. Мы с Махтаб поглядывали из дверей кибитки, как огромные псы, не смея подойти, издали бросали на мясо жадные взгляды. Ахмедали отрезал куски и кидал собакам, они на лету хватали мясо, а Махтаб хохотала, глядя, как ловко это у них получается. Бабушка Сакина умиленно гладила ее по голове и все приговаривала: "родная моя!", а сынишка дяди Айваза, мальчик моих лет, удивленно смотрел, как незнакомая девочка хохочет, глядя на собак.
Вскоре из занятой под кухню кибитки - Ахмедали и Гаджи принесли шашлыки, бозартму.
Наговорившись, поев, стали укладываться.
Папа приподнял войлок в задней части кибтки, чтоб поступал воздух, и погасил фонарь.
Я уже стал засыпать, как вдруг снаружи у самой кибитки послышался какой-то странный звук.
- Что это? - спросил я у мамы.
- Верблюд, жвачку жует... - ответила она.
- Закрой глаза и спи! - сердито бросил папа.
Глаза я закрыл, но заснуть не мог еще долго. Все увиденное и услышанное, как ожившая сказка, охватило мое воображение. И казалось мне, что все это уже было когда-то. Через отверстие я видел безоблачное небо и луну, и мне казалось, что когда-то давно-давно я все это видел, что я вот так же лежал в кибитке, край войлока был приподнят, и я так же видел луну и небо и слышал хриплый собачий лай...
НА ЭЙЛАГЕ. КАК АХМЕДАЛИ СЪЕЛ ЦЕЛОГО БАРАШКА
Когда утром я вышел из кибитки, в ярком свете солнца колыхались под легким ветерком красные маки. Стреноженный жеребец, вытянув голову, смотрел из загона на пасущихся вдалеке кобылиц. На склоне горы, меж серыми обломками скал рассыпались овечьи отары. Босоногая малышня, крича и смеясь, уносилась по зеленой росистой траве. Ребята постарше отгоняли только что подоенных коров к стаду, другие, гарцуя на конях, гнали стадо к роднику на водопой.
Вокруг белых кибиток дяди Айваза стояли небольшие черные кибитки, принадлежавшие людям победнее. Курдоба состояла из нескольких небольших селений, у каждого была своя, веками не менявшаяся территория, свой староста, уважаемый человек, который нес ответ за односельчан. Вот это селение, перекочевавшее на склон горы над Ослиным родником, называлось но имени нашего прадеда Кербалаи Ибнхана. Поодаль на горе расположились жители "Карлара". Две другие летние стоянки курдобинцев, расположенные на противоположном склоне горы, были отсюда не видны.
- Ты вот что, родненький, - сказала мне бабушка Сакина, выходя из кибитки, - пока собаки тебя не признали, далеко не отходи. - И, обернувшись к одной из черных кибиток, позвала громко:
- Караджа! Эй, Караджа!
Из кибитки вышел босой смуглый мальчик лет одиннадцати в обтерханной рубашонке и в штанах из домотканой материи.
- Чего? - хрипло спросил он, протирая маленькие, как дырочки от гвоздей, заспанные глаза.
- Ты что ж это разоспался, безбожник? - ласково укорила его бабушка Сакина. - И добавила, кивнув на меня: - Возьми с собой братика Мурада, пращу ему сплети... Разноцветную и чтоб щелкала...
Нос у Караджи был кривой и чуть свернутый на сторону; если глядеть сбоку, он казался похожим на саблю. Караджа недоверчиво покосился на меня.
- А из чего вить-то? - спросил он, сапанув носом. - Где у меня веревки?
- Иди сюда, я дам.
Караджа вышел из кибитки Сакины, держа в руках красную, желтую и оранжевую веревочки, и, не сказав мне, ни слова, направился в свою кибитку. Я пошел за ним. В кибитке был расстелен старый войлок, в очаге дымился кизяк, в одном углу стояла кое-какая медная посуда, в другом - тюк, покрытый истертым ковром.
Караджа - позднее я узнал, что имя его было Юсиф, а "Караджа" прозвище - уселся на войлоке, разложил перед собой веревочки и, взглянув на меня, пробурчал:
- Чего пнем торчишь? Садись.
Привязав к столбу концы веревочек, он начал быстро и ловко сплетать их, а я сидел на корточках и смотрел на него. Потом пришла высокая красивая женщина, мать Караджи Кызъетер, принесла молоко в закопченном медном казанке. Поставила казанок на камни, разложенные треугольником вокруг очага, и улыбнулась:
- Здравствуй! Добро пожаловать! - И, обратись к Карадже, велела: Сынок, придет сестра, налейте себе молочка и попейте с чуреком. - И быстро вышла, позванивая серебряными монетами, украшавшими ее грудь.
- Куда ушла твоя мама? - спросил я Караджу.
- К дяде Айвазу, - хмуро ответил он, не поднимая глаз от работы. Масло сбивать.
Караджа был сыном, одного из младших братьев дедушки Байрама, умершего несколько лет назад, но я с первой же встречи почувствовал, что семья дяди Айваза это - одно, а семья его покойного брата - совсем другое, это было видно уже по кибитке. Еще я успел углядеть, что на правой руке у мальчика не гнутся два пальца, что впрочем не мешало Карадже очень быстро плести пращу.
Мама позвала меня завтракать, и я вернулся в большую кибитку. Бабушка Фатьма, дядя Кури, мама с папой, дядя Айваз и его младший сын сидели вокруг расстеленной посреди кибитки большой скатерти. Жена дяди Айваза разливала чай из самовара. На скатерти лежали тонкие, как папиросная бумага, лаваши, стояли сливки, мед, жирный сыр из овечьего молока и свежесбитое сливочное масло.
Я смотрел на это изобилие, а перед глазами вставала бедная кибитка Караджн, и меня не веселили шутки дяди Айваза, наоборот, они раздражали меня. Ведь он родной дядя Карадже! Как же он может вот так есть и пить, если дети его брата живут впроголодь! И почему-то особенно неприятно стало мне видеть пухлые щеки любимого сыночка дяди Айваза.
Я нехотя откусывал кусочки лепешки, в открытую дверь видна была кибитка Караджи, и мне было совестно есть пшеничную лепешку с маслом и с медом. И меня уже не радовало, что Караджа плетет мне разноцветную пращу.
Он вышел, увидел, что я смотрю на него, показал мне пеструю пращу, но ни разу не опустил взгляд, чтоб взглянуть на нашу скатерть. Сидевшие за завтраком прекрасно видели мальчика, но никто не обратил на пего внимания. Я торопливо допил молоко и хотел выбежать из кибитки.
Но тут в кибитку вошел рослый, широкоплечий старик. На нем была чоха из домотканой шерсти, архалук и каракулевая папаха. Лицо, потемневшее от жары и стужи, украшали густые седые усы, широкие с проседью брови и короткая борода; лицо это выражало сердечную открытость и сознание собственного достоинства. Как только старик появился у входа, дядя Айваз встал, за ним поднялись остальные.