Дядя Ваня умер через три месяца после мамы. Ничего хорошего, кроме Австрии, он в своей жизни так и не увидел.

Когда Колотов после похорон матери вышел на работу, он сразу попросился в командировку - куда-нибудь подальше и сроком подольше. И так ездил несколько раз. По возвращении в Москву или следовал всплеск энергии и он писал днями и ночами, после чего выдыхался и начинался запой, или запой наступал сразу.

Однажды случилось то, чего он боялся и всячески избегал: утром он обнаружил себя в постели тети Лиды. Она отвернулась, встретив его ошалелый взгляд, быстро стала одеваться, а он в чем был выскочил из ее комнаты...

Как-то он прилетел из Волгограда с тяжелым гриппом и высокой температурой, и тетя Лида вызвала "скорую", но ехать в больницу он отказался, и она неделю выхаживала его - приносила лекарства, поила чаем с малиной, кормила с ложечки.

Когда в болезни наступил кризис, она сказала, вытирая обильный пот с его лица: "Саша, я виновата перед тобой, из-за меня у тебя никогда не было первой девочки. Но можно ли за это ненавидеть?"

После этого разговора он впал в отчаяние: он обречен, он так и будет жить с ней рядом и зависеть от нее во всем?

Потом вдруг спьяну он предложил ей пойти в загс расписаться. Раз им все равно никуда друг от друга не деться. Только никакой свадьбы. Она не ответила, молча ушла в свою комнату. И негромко запела.

Тогда он предложил ей разъехаться. Она побледнела - и согласилась. Причем на любой вариант: "Конечно, Сашенька, конечно, я все понимаю..."

Но меняться с ними никто не хотел - не устраивали ни район, ни пятый этаж хрущебы, к тому же далеко от метро.

Он начал за себя бояться: или ее убьет, или сойдет с ума. Во время запоев, когда она стучала в дверь или звала к телефону, он не открывал, к телефону не подходил.

Наконец, из командировки в Барнаул Колотов привез жену Ксению улыбчивую женщину с ямочками на румяных щеках.

Ксения была набожной, и они с соседкой быстро нашли общий язык. Вместе ходили в церковь, а вечерами подолгу шептались на кухне.

При его появлении их разговор сразу смолкал. Обрывки того, что удалось ему расслышать, озадачивали. "А у тебя с ним что-то было?" - разобрал он как-то голос Ксении. "Господи... он рос на моих глазах, что ты говоришь..."

Когда он писал, обе ходили на цыпочках, отчего пол скрипел еще сильнее, а он сатанел еще больше. Орать было бесполезно - они становились еще тише и пугливее. Ксения при этом звала его Сашечкой, а тетя Лида продолжала называть Сашенькой.

Наконец, он пришел к выводу: раз невозможно разъехаться с тетей Лидой, значит, надо развестись с Ксенией, - и стал искать повод для развода.

Чего он только ни делал: открыто флиртовал с ее подругами и товарками, не ночевал дома... Она плакала на кухне, тетя Лида как могла ее утешала, и он еще сильнее возненавидел обеих.

Повод нашелся, когда Ксения сдала в макулатуру его рукописи, отвергнутые издательством, простодушно полагая, что они больше не нужны, а ей как раз не хватало полутора килограммов до двадцати, чтобы заполучить заветную "Женщину в белом".

Так он узнал, чего стоят и сколько весят его опусы.

Колотов примчался в пункт приема в тот же день, к закрытию, всех растолкал, едва не подрался с приемщиком, все переворошил, едва нашел... Дома устроил скандал, а на другой день подал на развод.

Полная женщина-судья в съехавшем набок парике, листала тексты, читала, недоуменно смотрела на истца, перешептывалась с тощей и очкастой заседательницей.

Она никак не могла взять в толк. "Ведь вы не Член Союза Писателей? Судья произнесла это именно так - с придыханием и каждое слово с прописной буквы. - Так зачем вам эта бумага, если вас все равно не печатают?"

Колотов был непреклонен, судья уже собралась ему отказать, как вдруг Ксения, всхлипнув в очередной раз, сказала, что согласна. И призналась: скрыла от мужа, что не может иметь детей. Встала и вышла из зала, не оборачиваясь. Оформив развод, она выписалась и уехала в Барнаул...

Через несколько лет, когда он переехал к Елене, Ксения прислала ему письмо на адрес редакции. Написала, что читает его рассказы. У нее все в порядке: вышла замуж, муж непьющий, у них трое приемных детей. А тетя Лида, с которой она постоянно переписывается, живет там же. "В твою комнату поселили интеллигентную старушку, тоже бывшую учительницу, и она перебралась в комнату тети Лиды, живут там душа в душу, а другую сдали торговцам с рынка. Она все время вспоминает тебя. Ты бы навестил ее или позвонил..."

Прочитав это письмо, он на другой день позвонил тете Лиде, дал ей номер своего домашнего телефона и мобильного: если вдруг что понадобится, пусть не стесняется... "Хорошо", - сказала она. И положила трубку. И ни разу не позвонила.

В один из затяжных запоев он выбросил в мусоропровод пишущую машинку, а вдогонку томик Джека Лондона с повестью "Мартин Иден", зачитанной до дыр еще в армии. И еще сжег те самые полтора килограмма рукописей, чтобы удостовериться: неужто не горят? Развел ночью костер на пустыре и смотрел, как они "не горели" - за милую душу, весело потрескивая. Что лишь дало повод для новых терзаний: рукописи, да не те?

Однако через неделю не вытерпел: занял у тети Лиды денег и купил "Эрику".

Он как-то принялся считать, сколько всего у нее занял, - и сбился. Почему она ни разу не потребовала вернуть долг? Потом стал считать, сколько раз на него накатывали запои. Он понимал, что когда-то этому придет конец. И безропотно ждал...

5

В начале восьмидесятых, возвращаясь из командировки на Алтай, Колотов пересекся в Домодедове с Борей Каменецким, только что прилетевшим из Восточной Сибири.

Они вместе посещали "Пегас", где Голощекин называл Борю стихийным поэтом, то ли оттого, что его нигде, даже в стенгазете, не печатали, то ли по той причине, что по жизни Боря был тихим прорабом и матом ругался исключительно в стихах, а значит, с плановыми заданиями справлялся далеко не всегда, отчего у его работяг, лишенных премиальных, возникали приступы бытового антисемитизма. Это продолжалось, пока от Бори не избавились, переведя в то же стройуправление, где работал Колотов.