И до следующей публикации он ловил на себе пытливые взгляды подписантов, истомившихся в ожидании оргвыводов.

Однажды ему позвонили из редакции одной из самых центральных газет и сказали, что его, автора известной повести "Рекламация", приглашают через неделю для беседы с кандидатом в члены ЦК, доктором философских наук И. Л. Гончаровым.

Что-то екнуло, где-то опустилось и откуда-то отозвалось: вот оно, наконец-то! А потом замерло. И понадобилась порядочная пауза, прежде чем он выдавил: "Да, да, спасибо, конечно..."

Неделя тянулась медленно и томительно, как жест иллюзиониста в конце номера под дробь барабанов. Наконец, вспыхнул свет, грянул оркестр, и он увидел извлеченного из рукава Крошку Цахеса по кличке Циннобер, того самого Боба, такого же пижона, каким он впервые предстал перед ним в вестибюле Литинститута.

И только потом он обратил внимание на Ивана Лукича Гончарова круглолицего и румяного дядьку, больше похожего на руководителя ансамбля народных инструментов, чем на философа.

Боб представился: "Кузовлев Роберт Михайлович, редактор отдела публицистики..." Протянул руку и склонил голову с глубокими залысинами, напоминающими направления фланговых ударов на карте генштаба с целью взять в клещи то, что осталось от его бывшего кока.

"И, кстати, пишущий замечательные статьи о восстановлении ленинских норм партийной жизни!" - добавил, широко улыбаясь, партийный философ Гончаров, задав тем самым тему и тон предстоящей беседы.

Сама беседа длилась около часа. Колотов рубил правду-матку, а добрый дядька Гончаров при этом вздыхал и качал головой, стараясь наводящими вопросами повернуть разговор в нужное русло.

Боб скучающе смотрел только в сторону или на часы, и Колотова подмывало спросить, не опаздывает ли он, как Германн, к Лизе...

Когда статья вышла, первым позвонил Голощекин. "Слушай, Саня, ты хоть понимаешь, чего там наплел?" "Где там?" - спросил Колотов, впрочем, уже догадываясь, о чем идет речь. "Не придуривайся! У тебя была беседа с Гончаровым? Только не ври! Мне сегодня с утра названивают: это твой хваленый Сашка Колотов, тот самый?" "А, ну было дело. Месяц назад. И что?" "Ты меня спрашиваешь? Ладно, это не телефонный разговор. Встретимся, обменяемся".

Колотов купил газету в ближайшем киоске, развернул и обмер: его реплики изобиловали цитатами из трудов классиков марксизма-ленинизма, а также из выступлений здравствующего генсека - будто бы он приводил их в качестве аргументов.

Он сразу позвонил Бобу в редакцию.

"Старик, - понизил голос Боб, непринужденно перейдя на "ты", - ты хоть помнишь, что наговорил? Хочешь, чтоб нам вообще кислород перекрыли? Скажи спасибо - хоть в таком виде, хоть что-то удалось отстоять. Тебе не о чем беспокоиться, кому надо поймут как надо. Не мне тебе рассказывать: сейчас все читают только между строк. Ты же забодал Лукича, это я тебе говорю! Так в чем проблема? Ты написал занятную повестушку, на тебя обратили внимание, ну так радуйся!"

"Ну все, пропал..." - тоскливо подумал Колотов, когда подписанты еще издали стали тянуть к нему руки, здороваясь первыми, а потом почтительно шушукались за его спиной, шурша той самой газетой.

Боря Каменецкий - то ли уже вернулся из командировки, то ли еще не уезжал - как и положено фрондирующему диссиденту, громко спросил: "Вот не знал, что ты по ночам штудируешь основоположников! Рекомендации в партию уже собрал?"

"И не собираюсь... - отмахнулся Колотов. - Я тут вообще ни при чем! Я там совсем другое говорил. А цитаты в редакции сами вставили".

Подписанты обмерли, приоткрыв рты, а Боря покачал головой: "Плохи, Санек, твои дела... Доказывай теперь, что не верблюд".

Через год в том же журнале была опубликована его вторая повесть, и те же доброхоты недвусмысленно намекнули после некоторой оторопи: неплохо бы повторить, чтоб не в последний раз.

А что, подумал он, это идея. Почему бы не посмотреть, как это будет выглядеть на этот раз?

Выглядело еще похабнее, чем в прошлый.

Те же ораторы произносили те же тосты и после каждого лезли целоваться. Мусора на облюбованном пляже стало еще больше, водка еще теплее, пиво еще более разбавленным. Зато подписанты были те же самые. А гонца пришлось посылать трижды.

Дежа вю испортили откуда-то взявшиеся девицы пэтэушного возраста с облупившейся кожей на носах, синяками и царапинами на тощих ляжках. Сначала они допытывались, по какому случаю сабантуй, а когда им налили, стали визжать и норовили забраться на колени.

На этот раз коллективное письмо было адресовано прямо на Старую площадь и, судя по дате, написано на другой день после "сабантуя", в то время как Колотов валялся с мокрой тряпкой на лбу.

Но то ли притупилась бдительность директивных органов, то ли притерпелись к тому, что им пишут, но письмо было переадресовано в ту же "дорогую редакцию".

Колотов читал и чувствовал себя в шкуре доктора Менгеле после удавшегося эксперимента над подопытным человеческим материалом.

Он поинтересовался у подписантов: чем они похмеляются? Они понимающе переглянулись и "чисто по-человечески" посочувствовали: оказывается, нет на свете ничего лучше, чем вчерашний и хорошо прокисший кефир, непременно Останкинского молокозавода.

Колотов не раз вспоминал их добрым словом, когда приходилось прибегать к этому чудодейственному средству. А содержимым писем в "дорогие редакции" с тех пор не интересовался.

6

Осенью, после выхода "Рекламации", Голощекин организовал для своего "Пегаса" семинар в Пицунде в пансионате Литфонда. Там Колотов впервые увидел Елену, прилетевшую по настойчивому приглашению Голощекина. На семинарах он иногда вспоминал ее прозу: мол, обворожительна, как сама автор.

Оказалось, после смерти мужа у Елены случился выкидыш, с осложнениями, отчего она долго лежала в больнице, а выйдя оттуда, прекратила - как отрезала - писать прозу и уже не посещала "Пегас".

Вот почему в списках, переданных старостой семинара в Литфонд, она не значилась и, прилетев в Пицунду, остановилась у дальних родственников в поселке Рыбозавод. Перед первым семинаром Голощекин обнял ее за плечи и подвел к Колотову. "Вот, Лена, знакомься, это и есть Саша Колотов, автор "Рекламации". А это наша Елена Прекрасная, о ней ты наслышан..."