Мимо прошел старик в слишком коротких вельветовых брюках, ведя на поводке такого же старого, одышливого бульдога, у пса свисали бакенбардами брылы, из пасти, влажно поблескивая на солнце, тянулись голубоватые нити слюны. И было ясно, что, кроме этого старого, едва передвигающего лапы пса, у старика ни одной живой души на свете и нет...
Рэм Викторович достал из кармана сигареты, закурил, дым завис в недвижном воздухе и вдруг напомнил ему родной заштатный городишко: ранними утрами над садом позади собора всегда стоял, не клубясь, серо-лиловый туман, и стоило солнцу взойти из-за облупленного купола церкви, как туман, точно спохватившись и опаздывая куда-то, быстро редел, улетучивался, оставляя по себе крупный бисер росы на крышах, на траве, на перилах крыльца. Рэм Викторович спросил себя: а нужно ли было ему уезжать оттуда, из милой той и покойной провинциальной глуши, в Содом и Гоморру? А ведь мог бы тихо учительствовать, как это делали всю жизнь отец и мать, его бы знал в лицо весь город, с ним здоровались бы прохожие, даже незнакомые, на мощенных крупным, тряским булыжником улицах, он любил бы и умилялся на своих учеников, женился бы на такой же, как он сам, учительнице старших классов, и жизнь казалась бы вдвое, вдесятеро умиротвореннее и просторнее...
Он откинулся на спинку скамейки и закрыл глаза, чтобы лучше и яснее увидеть и тот город, и туман, и себя самого там, в упущенной им жизни...
Ирина с дочерью уехали на целую неделю на дачу, и некому даже рассказать, пожаловаться на приключившееся с ним или хоть сорвать на ком-нибудь свой страх... Да и, подумал он, едва ли бы я стал все это рассказывать Ирине, не поняла бы...
- Рэм?! - прервал его мысли чей-то знакомый голос.- Вы, похоже,
уснули?..
Он открыл глаза: перед ним была Ольга, в том же, будто нарочно, чтобы помочь ему вспомнить ее, слишком длинном на ней, с чужого плеча, пыльнике. Он не видел ее бог знает сколько времени, с тех самых пор, как она исчезла из мастерской Нечаева.
- Ольга! - Он не меньше ее удивился этой встрече.
- Храпите на весь бульвар, голубей распугали,- насмешливо глядела она на него сверху вниз.
Она мало изменилась. Из-под пыльника виднелись ее стройные и крепкие, загорелые ноги, ступни, охваченные ремешками босоножек, были узкие, с длинными, ровными пальцами. Он разом вспомнил, как тогда, в первый раз, когда
он увидел ее ступни и нежные, почти детские пальцы с ненакрашенными ногтями, его прожгло острое, нетерпеливое желание.
Он и сейчас помимо воли покосился на них и, как и в тот раз, смутился.
- Что это ты со мною на "вы"? - только и нашелся сказать. И, пытаясь освободиться от смущения и памяти о былом желании, неуверенно предложил: Садись, покурим.
Она присела на скамью, взяла у него сигарету и закурила, ловко выпустила, округлив по-детски рот, кольцо дыма и, только когда оно рассеялось, сказала, пожав плечами:
- Так ведь сколько не видались...
- Неважно! - И, не зная, о чем и как с нею теперь говорить и оттого еще больше смешавшись, спросил невпопад: - Как там Нечаев? Я его чуть ли не с самой весны не видел.
- А я так - сто лет,- ответила она безразлично. Но, помолчав, все-таки объяснила: - Он новый период для себя задумал, под фламандцев, вот ему и стала нужна совсем другая модель - с сиськами до пупа и чтоб непременно задница розовая, как полтавское сало. Рубенс, короче говоря, я уже не годилась. Ну и...
- Но ты ведь для него не только моделью была...- вырвалось у него.
- Была, да вся вышла,- равнодушно отозвалась она.- И ничего-то серьезного у нас, собственно говоря, и не было, просто ему тогда нужна была модель - кожа да кости, тут я была в самый раз, дистрофик.
- И вовсе ты не дистрофик,- поспешил он,- совсем наоборот!
- Но и не рубенсовская задница.- Пустила еще одно колечко дыма, долго глядела, как оно все не тает в воздухе.- Хотя вам виднее.
- Тебе,- напомнил он,- мы же, независимо от Нечаева, друзья. Друзья?
- "Ты" так "ты",- согласилась она.- А вот друзья ли?..- Повернулась к нему, и он впервые увидел ее лицо так близко.
Если бы не глаза, светло-серые в рыжих, будто веснушки, крапинках, настороженные и недоверчивые,- глаза всему на свете знающей цену женщины, ей можно было дать все те же семнадцать: ни морщинки, крупный рот со свежими, тугими губами, щербинка в передних зубах, чуть вывернутые задорно наружу ноздри, маленькие нежные уши с дырочками от сережек, почти под "нулевку" остриженные каштановые волосы делали ее и вправду похожей на ленинградскую блокадницу.
- Друзья...- повторила она с вызовом.- Я как-никак женщина, а какие у женщины могут быть друзья-мужчины? - Отвернулась, прибавила буднично: - Разве что после...
- После чего? - не сразу понял он, а поняв, почувствовал, что покраснел, как в первую их встречу.
- А вы не разучились краснеть! - громко рассмеялась она, и настороженность в ее глазах утишилась.- Вот уж не ожидала - здоровенный дядька, а стесняется как... Напугала я вас? - Но тут же стала серьезной: - Но, если вы хотите, давайте попробуем.
- Что - попробуем? - и вовсе смешался он.
- Дружить,- ответила она так же серьезно,- авось... А вы что подумали? Помолчала, сказала в сторону: - Только зачем вам это?..
- Тебе,- опять настоял он.- Друзья - на "ты".
- Хорошо, ты,- опять согласилась она.- Зачем тебе дружить со мной? Если б не ты, а другой был, я бы подумала - соломку стелет. А ты...- Но не договорила, достала из матерчатой, расшитой потускневшим мелким бисером сумки, висевшей у нее на боку, недоеденный ситник, раскрошила его в кулаке, бросила крошки себе под ноги.
Словно того и дожидаясь, к скамейке слетелись голуби, стали бойко и жадно клевать, отталкивая друг дружку и злобно отгоняя затесавшихся меж ними бесстрашных воробьев.
Он покосился на голубей, но ничего не увидел, кроме ее ступней, покрытых бульварной кирпичной пылью, узких и смуглых. И не мог отвести от них глаз.
Она все крошила булку, смотрела на голубей, молчала. И вдруг, не оборачиваясь к нему, буднично спросила:
- Что это ты на ноги мои уставился? А говорил - дружить...
- Я?! - вскинулся он испуганно, пойманный с поличным.- Я - на голубей...И с натугой пошутил: - А от тебя и вправду лучше держаться подальше...