Иногда Рыжий удушал себя хрипом, растравливая ярость на очередного соперника. Лишь Понурого он побаивался, рычал на него учтиво, чтобы, во избежание тяжелой драки, тот к суке не подходил. И Понурый, уяснив четкие клыки Рыжего, не лез, но выжидал, надеясь на случай. Он осознавал свой одышливый возраст, свои гнилые зубы, затупленные долгими костьми; да и губы его висели как тряпки, и не хватало злобной силы на морде, чтобы поддернуть их для внятного обнажения клыков.
В такой обстановке и застал их Бобка, чем усилил озабоченность Рыжего в устережении суки. Первый же Бобкин обнюх, дозволенный Рыжим, обошелся подкусом: сука сразу обернулась и взвизгнула, что она не потерпит постороннего ухажерства. И тогда Рыжий оттер Бобку плечом, заведомо дрожа губой, обращенной в его сторону. Бобка отступил, признав, что Рыжий выше его на половину овчарочьих ушей.
Но дальше обстановка изменилась — на Бобкину удачу. Сейчас, наблюдая Асту со Шматком и изредка прикрывая глаза, чтобы перемучить в себе ревность, Бобка припомнил, что, когда он присоединился к своре, она рыскала в тающей низине под насыпью среди голых кустов. Но не успел он определиться в своре, как к станции подъехал и остановился поезд, полный проезжими людьми. Свора во главе с сукой потянулась туда, но, приблизившись к насыпи, все увидели, как с другой стороны накатывается товарняк — длинный скучный поезд с вагонами без окон. Свора скучилась перед ним в ожидании. Жаркая, тяжкая голова товарняка приближалась — под ней проминались рельсы со шпалами, а сквозь стекла смотрели два человека, — как вдруг псы дернулись от испуга. Это грохнул выстрел охотников, идущих от леса. Они, видно, разрядили ввысь последний патрон из ружья, чтобы, может быть, заодно попотешиться над дворняжьей свадьбой. Кобели кинулись врассыпную, и Бобка тоже. Но в следующий миг он заметил, как сука и один из мелких кобельков подались прямо в ту сторону, куда смотрели до выстрела: на невысокую насыпь и перед наезжающим товарняком — дальше к станции. Бобка мгновенно переключил сгусток испуганных сил в их сторону. Он едва прошмыгнул перед колесами гуднувшего тепловоза, и все трое пробежали мимо колес населенного поезда, мимо вокзального здания, мимо ждущего автобуса, и дальше через лужи пустыря на главную улицу. Издерганная вниманием и оглушенная выстрелом, сука бежала долго. Бобка быстро оттер от нее незначительного кобелька, а вскоре и пресек всякие надежды.
И началось долгое Бобкино ухаживание за палевой сукой, приятное само по себе и желанное настолько, что Бобка забыл и про свой двор со службой, и про хозяев, и про вечернюю похлебку. Они миновали каменные дома главной улицы, где было небольшое оживление людей, покрутились немного у пустынного рынка и задней двери гастронома и устремились дальше. Бобка оглядывался, но оставшиеся за длинным поездом кобели не появлялись: то ли у них, напуганных выстрелом, пропало желание и перед съестным поездом вспомнился вечный голод, то ли товарный поезд долго не останавливался, и потом Рыжий не смог пронюхать следы мокрых лап на раскисшей земле. Палевая увлекла Бобку за собой до окраины и дальше в перелесок, где местами еще держался шершавый снег. Но к себе она не подпускала, помня главенствующее обхаживание Рыжего; она лишь не противилась, что Бобка сопровождает ее.
Ближе к сумеркам Бобка стал навязывать ей себя — хваткого и проворного.
Привыкая к Бобке, Палевая все же искала на земле следы утерянного Рыжего, но на станцию не возвращалась, боясь новых выстрелов. Они обежали стороной небольшое поле с частыми проблесками воды в канавках. Посреди ночи отдыхали на склоне мелкого оврага, где местами подсохла трава, сморенная от зимних морозов. Они и сами сморились на ней, прижавшись спинами.
Пробудившись, сука положила на Бобкин бок свою широкую смирную морду. Со свежим рвением Бобка стал навязываться, и холод живота сразу покрыло теплом.
Но Палевая все бежала дальше. Везде был смерзшийся мокрый снег, старый и колкий, или хрусткий ледок, или комковатая неприютная земля.
В рассветных сумерках они наткнулись на насыпь железной дороги и потрусили вдоль нее в сторону станции. Теперь Бобка бежал рядом, не возобновляя попыток, довольный одной лишь верностью их долгого совместного бега. Он внюхивался в запахи, которые интересовали суку, и вслед ей отфыркивался от подозрительных и неприятных. Они перебежали асфальтовую дорогу, которая сама пересекала железнодорожные пути; в том месте стояла обитаемая будка с одиноким человеком и слышались равномерные короткие звоны, будто вместе с человеком засел большой грозный сверчок с огненными мигающими глазами. Уже остались позади первые домики среди голых садов, когда они наткнулись на глухой забор. Подниматься на насыпь дороги они не стали — там опасно прогрохотал поезд, — а нашли пролом.
За забором оказалась территория со складами. Они пробежали вдоль эстакады; было тихо, сухой асфальт, и никого из людей. Они замерли бок о бок в неподвижности, слушали дальние шорохи пробуждения, ожидая, когда объявится для тепла солнце. Но раньше солнца Бобка ощутил тепло от трепетавшего бока Палевой. Он приник к ней в напоминании себя, но она увернулась, правда, ничуть не злясь, а лишь неведомо ища чего-то. Под одним настилом она увидела тюк рассыпанного мелкого тряпья, бросилась туда, прилегла и схватила в зубы первый же попавшийся лоскут. Бобка прыгнул за ней на мягкую кучу, припал вниз мордой, торопясь поднять ее. Но она не собиралась вставать, а обернулась к нему и сдавленно, озорно зарычала сквозь тряпку. Тогда Бобка и сам прилег против нее и ухватил зубами свободный конец, чтобы отобрать. Они принялись с увлечением теребить и натягивать тряпку, дергаясь головами.
Бобка чувствовал усердную мокрую пасть Палевой, ее близкое дыхание, но не отвлекся: сейчас был важнее лоскут и тайный толк его отбирания. Несколько раз они роняли его, но, даже впопыхах затоптав лапами, каждый раз отыскивали в ворохе именно его — темный, усеянный белыми точками, зажеванный лоскут, который внезапно связал их, назло дерганому стремлению каждого единолично овладеть им.
Палевая первой потеряла интерес. Она вдруг разжала челюсти, вскочила и пустилась от Бобки наутек. Но не успел Бобка отреагировать, как она, завернув по крутой дуге, так же быстро вернулась к нему — вернулась, чтобы с ходу припасть перед ним мордой и снова со всех лап броситься в круговой галоп. Так она пробежала перед озадаченным Бобкой еще и еще раз, пока он не понял ее встречного завлечения. Тогда он и сам вскочил, следя за ее очередной поспешной петлей. Но на этот раз она не вернулась. Над забором выглянуло солнце, и, застигнутая его лучами, она прижмурилась и усмирилась на месте. Она грелась в предчувствии, устав сопротивляться желанию. И Бобка угадал ее миг ожидания…Вскоре весь утренний четкий мир стронулся, поплыл в Бобкиных глазах; склонив ниже голову, он отрешенно прикрыл их…И неведомая сила скруглила ему спину, словно гнула его обратно в дощенячье положение — в состояние невнятной блажи, где нет болей, страхов и забот…
Но вскоре их увидели одинокие утренние люди, проникающие на работу через дыру в заборе. Бобка растерянно заметался на месте, а сука, визжа и упираясь, хотела откусить его от себя. Но чем круче она изгибалась, тем сильнее охватывал его болезненный жомкий плен. Первые два человека прошли мимо со своими сумками, лишь посмеиваясь, а третий с размаху пнул между ними — видно, усмотрел смущающий людей срам.
Оба — Бобка и сука — тоненько, с надрывом взвыли, чем сильнее растравили человека. Он не разобрал, кто из них кто — кто кобель, кто сука, — и стал винить обоих по очереди подкованной кирзовой ногой. Раздерганно крутясь, Бобка достиг забора и пролез в дыру, а сука не смогла переступить задом через перекладину. Человеку в сапогах стало неудобно бить, его отозвали на работу, и больше никто не появился.
Они еще постояли, растерянно тоскуя, и вскоре сила наказания ослабла и избавила их друг от друга. Не мешкая, они разбежались по разные стороны забора, не перенюхавшись на прощание, едва оглянувшись.