До перевала они шли полчаса, но Алану они показались целым днем. К тому же сбылись и его мрачные предсказания: местность, которую они увидели с перевала, ничем не отличалась от той, которая лежала за их спиной, – точно такое же голое холмистое нагорье. Алан решительно опустился на землю, разложил сушиться на соседнем камне свою куртку и рубаху и наотрез отказался сделать еще хоть шаг.

– Ну пройдем чуть-чуть дальше, – умоляла Анджела.

– Нет, я сначала отдохну. Да и куда торопиться?

– По-моему, вон там хижина.

– Чепуха! Откуда в этой глуши возьмется хижина?

– Но послушай, неужели ты не слышишь, как звенят овечьи колокольчики?

– У меня в ушах не только колокольчики звенят, а и лютни, и вино, льющееся в стакан, и…

– Да нет, это же правда! – не сдавалась Анджела. – И колокольчики звенят, и вон там из оврага поднимается дым. Погляди! Вон она – хижина.

Она схватила Алана за плечо, но его голова тяжело упала на грудь.

– Оставь меня в покое, – с досадой проворчал он. – Неужели ты не видишь, что я болен?

– Конечно, вижу, – совсем другим тоном ответила Анджела. – Уже давно вижу. Прости, что я заставляла тебя идти, но ведь если бы ты потерял сознание, у меня не хватило бы сил тебя тащить.

Алан с трудом поднялся на ноги, не забыв, однако, подобрать свою одежду.

– Хорошо, попробую, – сказал он, стуча зубами.

Все дальнейшее происходило словно во сне. Он смутно вспоминал, как Анджела помогала ему спускаться по тропе. Он помнил, что на них, рыча, бросились две собаки – рыжая и черная с белыми пятнами, и Анджела пыталась отогнать их камнями, только у нее ничего не получалось. Он помнил темный вход в хижину и добродушное испуганное лицо старого пастуха, все исчерченное глубокими морщинами, с белоснежными кустиками бровей.

А потом он уже ничего не помнил, потому что три дня пролежал без сознания в лихорадке.

… – Как ты себя чувствуешь, Алан?

В хижине было темно и пахло псиной. Он видел только силуэт склонявшейся над ним Анджелы, но очень обрадовался, услышав ее голос.

– Очень есть хочется, – ответил он, тщетно пытаясь сесть на постели и удивляясь своей слабости.

– Я так и думала. Вот выпей молока. Оно, правда, слишком уж жирное. Но ведь это козье молоко, а коров здесь нет.

Пальцы Алана сомкнулись вокруг деревянной чашки. Он с жадностью принялся пить горячее молоко.

– А кто тут живет? – шепнул он. За последние два месяца он привык остерегаться любых незнакомых людей. – А ру… она цела?

– Конечно, – успокоила его Анджела. – А здесь живет только старик пастух. Он объяснил мне, что проводит здесь по нескольку недель подряд, не видя ни одной живой души.

– А что это за человек?

– Немножечко полоумный, – ответила Анджела и добавила весело: – Наверное, и я бы помешалась, если бы мне пришлось столько времени проводить в одиночестве среди этих диких гор. Но он очень добрый старик. Правда, ухаживать за больными он не умеет и, глядя на тебя, только всплескивал руками да что-то бормотал. Так что твоей сиделкой пришлось быть мне. Но зато он щедро делился со мной своими припасами.

– А какими? – с интересом спросил Алан, отдавая ей пустую чашку.

– Особых деликатесов здесь, конечно, нет. Козье молоко и сыр, да еще он печет лепешки. Только в них уж очень много золы попадает.

– Ну, зола – это ничего… А мяса у него нет?

– Насколько я поняла, он режет козлят и ягнят только в крайнем случае. Вчера он угощал меня кроликом, которого поймал в ловушку. Но теперь, раз ты очнулся, я непременно уговорю его зарезать ягненка.

– Мы ведь ему заплатим.

Анджела засмеялась.

– Уж не знаю, видел ли он когда-нибудь деньги. Мне кажется, в здешних местах они не в ходу.

– Ну, так отблагодари его чем-нибудь другим, – не отступал Алан. – Предложи ему постирать или починить его одежду.

– Вряд ли его и это прельстит. А кроме того, я ведь тут Анджело – не забывай. Но будь спокоен, я что-нибудь придумаю, когда он вернется.

И только когда пастух, наконец, вернулся, Алан понял, что, сам того не зная, довольно горько пошутил. Одежда на высохшем теле старика уже давно превратилась в жалкие лохмотья, и достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что и одежда, и тело, которое она прикрывала, соприкасается с водой, только когда идет дождь или валит снег.

Однако Анджела, которая умела добиваться своего, преуспела и на этот раз. За ужином они ели барашка, тушенного в горшке вместе с душистыми травами, собранными возле хижины на холме.

– Наверное, ты очень скучала эти три дня, – сказал Алан виновато. После ужина он почувствовал себя совсем хорошо, хотя по-прежнему был слаб.

– Почему ты это вообразил? – поддразнила его Анджела. – Конечно, я была лишена удовольствия беседовать с тобой, но зато меня развлекал гораздо более остроумный молодой человек.

– Молодой человек? – с недоумением сказал Алан. – Но ведь ты же сказала…

– Ну, пожалуй, теперь он не так уж молод. Ведь ему не меньше двух тысяч лет. Но мне кажется, он был немногим старше тебя в те дни, когда писал «Овода».

– Ах, так ты, значит, читала Алексида!

– Разумеется.

– Завидую! Ты первая прочла эту комедию после стольких веков.

– Вторым будешь ты, Алан. Завтра утром я усажу тебя на солнышке перед хижиной и почитаю тебе.

Она сдержала слово. Они провели в хижине еще несколько дней, пока Алан набирался сил перед дорогой, и за это время успели прочесть комедию не меньше десяти раз.

И она действительно была хороша. Остроумные шутки, заставлявшие вспомнить лучшие произведения Аристофана, перемежались строфами хора, проникнутыми удивительно тонкой красотой.

«Оводом», как они и ожидали, оказался философ Сократ, ибо так его прозвали в Афинах. Но если великий Аристофан в своей комедии «Облака», написанной, очевидно, несколько раньше, нападал на Сократа и высмеивал науку, Алексид написал эту комедию, чтобы защитить своего любимого учителя.

– Жаль, что мы никогда не сможем с ним познакомиться, – сказал Алан грустно. – Видишь ли, Алексид был одним из нас.

– Не понимаю.

– Он вел тот же самый бой во имя знания против невежества, во имя новых идей против старинных предрассудков и суеверий.

– Это замечательное произведение. Ради него стоило перенести все, что мы перенесли.

Когда они покинули хижину, они говорили и думали только о комедии. Они цитировали ее с утра до ночи и, чтобы скрасить скучную дорогу, нередко начинали декламировать подряд все понравившиеся им сцены. Два дня спустя они миновали перевал и вышли на большую константинопольскую дорогу.

Глава девятнадцатая. КОГТИ ЯСТРЕБА

– Я узнала, что в этом городке сейчас остановился Винченте Чентано, – сказала Анджела. – Он возвращается через Рагузу в Венецию.

– А кто такой этот Винченте Чентано?

– Почтенный венецианский купец. Я слышала о нем от дяди Альда. С ним много слуг, и все они хорошо вооружены. Попросим, чтобы он позволил нам ехать с ним?

Алан охотно согласился на этот план. С него было довольно дорожных приключений.

– А вдруг тебя узнают? – спохватился он. – Если же ты поедешь, как синьорина д'Азола, слуги могут проболтаться. А Морелли, наверное, начеку. Он же прекрасно понимает, что рано или поздно мы поедем обратно, и следит за дорогой, особенно около Рагузы.

– Мессер Чентано меня не знает. Я поеду в мужской одежде, и никто ничего не заподозрит.

В конце концов, сочинив довольно правдоподобную историю, они отправились в лучшую здешнюю гостиницу, где остановился купец.

Анджела стала теперь Александром, школяром с греческих островов, желающим найти работу в Италии. Белокурый Алан не мог бы выдать себя за грека и превратился в Алариха, странствующего печатника из Страсбурга.

Мессер Чентано сразу же согласился принять их под свое покровительство, зная, что его ученые друзья в Венеции всегда рады новым искусным и обученным помощникам. Он сделал это тем более охотно, что у молодых людей оставалось еще достаточно денег, чтобы платить за еду и кров.