- Вы жестоко заблуждались,- изрек он наконец,- ваш поступок достоин порицания. Надеюсь, со временем вы поймете, что такое долг перед обществом, и будете сочувствовать жертве насилия, а не преступнику. Есть ли вопросы у кого-нибудь из присяжных?
Подал голос долговязый и тощий субъект с черными волосами:
- Мне хотелось бы знать, кого свидетель боялся подвести своим признанием? Доктора Пармура или кого-то еще?
Взгляд Джима, устремившийся на любознательного присяжного, был полон неодолимой ярости. Джим обернулся к коронеру, ища поддержки. И тот его не подвел.
- Вопрос снят, как не имеющий отношения к предмету нашего разбирательства,- резко ответил он.- Свидетель не обязан на него отвечать.
Джим отправился на свое место.
Ну вот, теперь уж точно я...
Коронер снова обвел взглядом из-под очков присяжных, потом перевернул листок с записями.
- Ах да, конечно,- сказал он.- Для полноты картины нам следует еще выслушать молодого человека, обнаружившего тело покойного. Я вызываю Джона Джекоба Сиборна.
Быстренько ответив всего на два-три вопроса, я подтвердил, что нашел тело. Да, именно там, где его позже увидел сэр Фредерик Лотон и полицейские. Нашел я его в пять сорок. Коронер с улыбкой поинтересовался, что я делал в парке в такую рань? И, по-моему, был вполне удовлетворен моим ответом. А я честно сказал, что был измучен бессонной ночью и поэтому решил прогуляться по свежему воздуху. Никто не воспринимал меня всерьез, даже присяжные почти меня не слушали. Через пять минут меня отпустили, и я с бьющимся сердцем и звоном в ушах поплелся к своему стулу.
Коронер подвел итоги, проделав это самым тщательным образом. Ни одна деталь не была упущена, однако невозможно было отделаться от ощущения, что все эти факты - лишь видимая верхушка айсберга. Самому же коронеру хорошо известно и то, что скрыто под водой, но по каким-то причинам он предпочитает ревностно охранять эти тайны. Дело явно двигалось к вынесению вердикта, но в конце своей длинной речи коронер коснулся смерти Пармура и сказал, что результаты предстоящего дознания могут иметь самое прямое отношение к проблемам сегодняшним, поэтому он предлагает перенести разбирательство на более поздний срок, когда в нем смогут принять участие и другие свидетели.
В общем, нас отпускали до поры, до времени на волю. Джиму, как теперешнему главе семьи, пришлось остаться, чтобы оформить разрешение на похороны. Поэтому нам с Марселем пришлось возвращаться без него. За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом.
Когда мы разворачивались, чтобы въехать в ворота, я взглянул на трех каменных обезьянок, усевшихся на вершине одной из колонн: одна из них, прикрывавшая узкой ладошкой рот, честное слово, хохотала над нами.
Глава 23
Остаток дня - а это была суббота - прошел в полном унынии.
Я никак не мог заставить себя выйти на улицу, потому что меня безумно тянуло повидаться с Эвелин, но она не появлялась. Видимо, она пока не оправилась от шока и не хотела, чтобы ее беспокоили. Урсула в столовую все же спускалась, но была очень бледной и отрешенной, и почти все время молчала. Джим все еще не появлялся, он был занят организацией похорон своего сводного брата, которого никогда в жизни не видел. Сэр Фредерик, наверное, отбыл в Лондон, и теперь должен был появиться лишь через несколько дней. Мне подумалось, что он мог бы найти пару минут для того, чтобы поблагодарить меня, ведь я столько для него сделал, но на это рассчитывать не приходилось. Марселя тоже не было видно, он не выходил даже к трапезам. Урсула снова удалялась в свою комнату или отправлялась посмотреть, как идут дела, обычно возложенные на Эвелин, я же оставался с Биддолфами, которые общались исключительно друг с другом, демонстративно меня не замечая.
Днем прибыл на велосипеде полицейский и вручил мне уведомление: я должен в качестве свидетеля прибыть на дознание по факту смерти Хилари Пармура, назначенное на понедельник. Я спросил у этого парня, будут ли приглашены остальные, на что тот ответил, едва ли. Мне хотелось хоть с кем-нибудь все обсудить, парень был вроде бы не из вредных, и я повел его на кухню и попросил повариху дать нам пару бутылочек пива. Когда мы расположились со стаканами за столом, он уверил меня, что дознание будет абсолютно формальным, и каких-либо сюрпризов мне бояться не стоит. В принципе, признался парень, коронера вполне устраивает версия полиции: самоубийство на почве убийства, и потому вердикт уже ясен заранее: самоубийство. Еще этот малый сказал, что полиция совсем не стремится тащить на допрос обитателей имения Алстон-холл. Там, скорее всего, будут родственники покойного и адвокат его жены. Меня им пришлось вызвать, потому что я обнаружил тело и позвонил в участок, но мое присутствие тоже чистая формальность, так уж полагается.
- Это понятно,- с горечью отозвался я.- А та леди, которая в последний раз видела доктора Пармура живым, ее тоже вызывают?
- Если даже и вызывают, то опять же только для протокола,- ответил вездесущий констебль.- Скорее всего, они уже взяли у нее показания. Потому что эта барышня собирается уезжать.
- Что-что?- вырвалось у меня.- Но я подумал, что полицейские просто решили поменьше ее тревожить, она ведь больна.
- Может, оно и так,- согласился парень, допивая пиво. Затем он встал и, поправив ремень, добавил: - Но, насколько я понял, вся штука в том, что леди собралась отбыть за границу. Лично я не позволил бы свидетелю уехать до тех пор, пока не собраны все показания. Но для богатых существуют особые правила, они делают то, что удобно им.
Констебль ушел, оставив меня наедине с моими думами. Обида на Эвелин и злость росли. Я все более четко осознавал, что она бросила меня ради Марселя. В сущности, я ее не винил. В конце концов, мне ли с ним тягаться, да и что я мог ей предложить? А он, возможно, даже на ней женится, если, конечно, она будет действовать с умом, найдет нужную тактику. Мне было горько ее терять, душа моя ныла от боли, но, как это ни парадоксально, отчаянию примешивалось чувство явного облегчения. Теперь я снова был вольным странником, ни о ком больше не нужно думать, мучиться, считая каждую минуту до встречи, изнемогать от тоски. Теперь не нужно будет объясняться с родителями, которые наверняка не одобрили бы мой выбор. В какой-то момент я поймал себя на том, что мне обидно расставаться не столько с самой Эвелин, сколько со сладостной грезой. Как бы то ни было, я решил, что имею право по крайней мере выслушать объяснение, мне надоело, что все вокруг помыкают мной как хотят. Я был распален гневом и обидой, но решил потерпеть до обеда. Если эта обманщица за это время не появится или не пришлет хотя бы записку, поднимусь наверх и непременно попытаюсь с ней увидеться, черт с ними с приличиями. Да, я был основательно расстроен словами констебля, и с каждой минутой меня все больше удручало подозрительное исчезновение Марселя.
Решение-то я принял, однако при мысли о том, что Эвелин наверняка встретит меня упорным молчанием и почти наверняка рассердится, сердце мое зачастило, а к щекам прилила кровь. Я вспомнил, какое это непредсказуемое и непостижимое создание: посмотришь - сама доброта, кротость и отзывчивость, но иногда... что ж, глупо было перед собой притворяться... да, иногда она была холодна и равнодушна, как каменная стена. Но лишь сейчас, в эти горькие минуты я осознал, что Эвелин всегда вызывала во мне не только желание защитить ее, такую трогательную, хрупкую и беззащитную, но и страх, смешанный с недоумением. А теперь еще я по ее милости оказался в идиотском положении: сама принимала мои ухаживанья и даже согласилась признать нашу тайную помолвку. И вдруг нате вам: совершенно случайно я узнаю, что мне дали отставку, причем без всякого предупреждения. Если я потребую объяснения, меня наверняка обвинят в назойливости. Если же промолчу, она потихоньку упорхнет, ну а я останусь в дураках.
Я бродил по дому, по коридорам, по лестницам и лестничным площадкам, вверх-вниз, туда-сюда, от нечего делать слонялся по необжитым частям дома. Эти заброшенные спальни были покрыты толстым слоем пыли, на потолках и стенах темнели разводы от сырости, а края ковров были источены прожорливой молью. Боже мой, каким же роскошным был когда-то этот домина! Чувствовалось, что прежде тут жили на широкую ногу! Наверняка всюду сновали десятки слуг и веселились когорты гостей! Теперь лишь пятая часть дома использовалось, а все остальные помещения были в плачевном состоянии. Испытывал ли я сожаление? Трудно сказать. Конечно, было жаль, что такой добротный замечательный дом доведен до полного упадка. Но сокрушаться о том, что Джим и Урсула не могут позволить себе нанять полсотни слуг, чтобы с еще большим комфортом наслаждаться бездельем и ублажать своих друзей, таких же бездельников? Нет, их мне точно не было жаль. Господи, и что тогда на меня нашло? Почему я вбил себе в голову, что буду счастлив среди всей этой ветхой загубленной роскоши, если вдруг стану ее владельцем?