— Мать у меня здорова была, — продолжал он, снова присоединяясь к Сереже, — детей рожала, как щенят… И, поверишь, до чего дети важкие были — фунтов по четырнадцать!
Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие насмешливые нотки, что казалось — о самом главном он нарочно умалчивает.
И Сережа все ждал, что вот откроется оно, это особенное и главное, а оно все не открывалось.
VIII
К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом.
Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги.
Отряд, за исключением трех-четырех человек «бездомных», по обыкновению, распался на группки: крестьяне — по селам и волостям, рабочие — по шурфам и участкам. К «бездомным» принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы и хороший голос, каждая кучка тянула его к себе), рудокоп Сумкин с неподходящим к нему прозвищем «Фартовый» — рослый разлезающийся пьяница с опухшим носом, вечно слонявшийся без пристанища, да Семка Казанок, не имевший никакого вещевого хозяйства (у него не было даже мешка), но присутствие которого в той или иной компании ввиду его боевых заслуг считалось почти за честь.
Казанок, впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве своего эконома Бусырю. Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, — иная пища до того залеживалась в нем, что протухала. Несмотря на это, Бусыря всегда попрошайничал с униженностью и нахальством глупого человека, и все так привыкли к этому, что это не считалось уже позорным: ему нигде не отказывали, а только пользовались случаем потешиться над ним, чему немало способствовал и сам Казанок.
Нужно было удивляться тому, как этот щуплый белоголовый парень, безраздельно владевший Бусырей и живший за его счет, превращал его рабскую любовь к себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения, увеселения других и собственного наслаждения, оставаясь в то же время в глазах у всех простым, бедовым и славным парнем.
— Ну нет, Федя, нам этого не хватит, — говорил он Бусыре, когда тот развязал перед ним свой переполненный мешок.
— Как не хватит? — удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным волосом лицо. — Вот дурак… Ну, как так не хватит?.. — размышлял он вслух, начиная уже сомневаться.
— Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти…
Через минуту Бусыря сидел перед одной из крестьянских «волостей» и, протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал:
— Ну, дай сала… Ей-богу, я свое утром съел…
Сережа, проходивший от реки с наполненным котелком, остановился в кустах и прислушался.
— А не хочешь по заднице выспитком? — спросил какой-то шутник (в отряде были уже специалисты по обращению с Бусырей).
— Ну вот — выспитком! — обиделся Бусыря. — А ежели б тебя?.. Ну, дай, ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать?
— А коли не хочешь сдыхать — становись раком. Я тебя по мягкому, ей-богу…
Некоторое время Бусыря, сопя, наблюдал за тем, как исчезает под усами белое жирное сало; оглянулся на Казанка, но тот безразлично смотрел в сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю.
— А ты не больно? — неуверенно спросил Бусыря.
— Совсем не больно, — невинно сказал шутник. — Ей-богу же, совсем не больно… Да стань, ну что тебе стоит? — вдруг начал он упрашивать.
— Ну, ладно, только смотри, чтоб не больно… Да зачем это тебе? — спохватился Бусыря. — Неужто без этого нельзя…
— Становись, не бойся, Федор Евсеич! — вмешался какой-то степенный бородач в картузе так положительно и веско, точно речь шла действительно о неприятном, но совершенно необходимом деле.
— Только смотри, чтоб не больно, — сказал Бусыря, становясь на четвереньки.
Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил.
— Ух!.. — выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад.
— Ну-ну-ну!.. — уже повелительно крикнул шутник. — Не оглядываться!.. — И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду.
Федор Евсеич ткнулся лицом в траву; люди покатились от хохота; громче всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка. Сережа почувствовал вдруг, как горячая и страшная волна хлынула ему в голову, и он, расплескивая из котелка воду, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, и страдая от этого, почти побежал к своему костру, где поджидали его ничего не подозревавшие Гладких, Кудрявый и Мартемьянов.
Бусыря в распахнутом полушубке сидел на земле, раскинув руки, и смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками.
— Совсем не больно было, — говорил он счастливым голосом.
Ему отрезали сала, и он, сопя, заковылял к Казанку. Но есть ему пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей.
IX
Вверх по течению реки дороги уже никакой не было. Река все время петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон.
Гладких и Мартемьянов ушли далеко вперед, только Кудрявый то и дело отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи его были плохо притянуты и болтались на тощей груди; серая, мокрая под мышками суконная рубаха выбилась из-под ремня, и сзади выглядывал белый кончик нижней. Он так потел, что на впалых его щеках, едва покрытых нежным загаром, проступала нездоровая бледность.
— Сеня! Не беги так крепко — простынешь! — кричали ему вслед.
— Ты им задай, Сеня!..
— Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!..
Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно:
— Хозяину — честь и мэсто…
Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.
— Зачем вы так бегаете? — не выдержал он однажды. — Ведь у вас легкие нездоровы!
— Ничего… не вредит это… — сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. — Я здесь отдыхаю еще… Все говорят: поправился… — Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, — веселые морщинки сбежались у его глаз. — Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! — выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.
— Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали?
— Работал и у Гиммера… Мало сказать, работал, — я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел…
— Это мой дядя, между прочим, — откровенно сказал Сережа.
Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.
— Так это дядя твой? Ловко!.. — удивился Кудрявый. — Ну, да это сейчас сплошь да рядом… У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки… Видать, она эсеров сильнее пробирает! — с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.
— Вот это странно… — задумчиво сказал Сережа. — То есть странно, что он эсер, а вы… У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня… — Сережа запнулся, — отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, — в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, — пояснил Сережа, — но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками… И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: "Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой… Вся наша корпорация…" — Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. — Отец посмотрел на него и говорит: "Уйдите отсюда вон…" — "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил, да как закричал на него: "Вон!!!"