- Молодцы вы, и Вовка, и Гриша! Прямо герои! - сказал Строганов.
- Эх, надо обмыть это дело! - добавил Резуто.
Глоток-другой, конечно, не помешал бы. Всеволод Клоков чувствовал себя усталым, разбитым... Прошедший час показался ему одним из самых трудных в жизни.
Прежде чем партизаны направились к поезду. Клоков вытащил из взрывного механизма трубочку верхней кнопки неизвлекаемости и положил ее в карман на память. Он долго таскал с собой эту трубочку, пока где-то не потерял.
НОВЫЕ РУБЕЖИ
Вешние воды начинают звенеть тонкими струйками еще под снегом. С каждым днем воздух прогревается сильней, снег все больше рыхлеет, подтаивает, и вскоре вода уже выбивается на его грязноватую, источенную теплом поверхность. Торопливые ручьи весело бегут между осевшими сугробами, сплетая и ширя свои потоки. Они спешат к рекам. Но русла рек давно переполнены. Тогда и реки, и ручьи выходят из берегов, широко разливаясь по долинам. Один за другим рушатся, исчезают последние снежные наметы. Только в тени снег еще белеет небольшими островками. Скоро не станет и его, потому что солнце светит все ярче, а вода все поднимается, прибывает.
Картина весеннего половодья напоминала мне ход советского наступления на Волыни. Последние снежные островки - это обложенные нашими войсками Ковель, Владимир-Волынский, Заболотье. Почти вся остальная территория области освобождена от захватчиков.
Через широко разлившуюся Стырь, через вышедшую из берегов Горынь, через переполненные клокочущими вешними водами безымянные ручьи и речушки ехали мы с Дружининым в Киев. Радиограмма, срочно вызывавшая нас в Украинский штаб партизанского движения, пришла вчера утром.
- Наконец-то кончится эта неопределенность! - сказал, прочитав ее, Владимир Николаевич. - Ручаюсь, что нас перебросят в Польшу, на помощь Армии людовой.
- Не думаю, - возразил я. - В Польшу уже отправилась бригада имени Василевской, ушли отряды Карасева, Прокопюка, есть там и белорусские партизаны... Нет, скорее всего, получим путевку куда-нибудь в Карпаты или еще дальше.
- Фронт за последнее время уплотнился, трудно будет пробиваться и на запад, и на юг. А что, если нас расформируют? Ведь многие соединения уже расформированы!
- Не будем гадать, Владимир! Сам же сказал: неопределенность кончится... Завтра-послезавтра все узнаем.
Согласно телеграмме, я временно передал командование Дмитрию Рванову, а исполняющим обязанности комиссара мы оставили секретаря партийного комитета Ивана Кудинова. Попрощались с ними наскоро: ведь вряд ли долго задержимся в Киеве, через неделю-другую вернемся...
До Сарн добирались подводами, оттуда до Коростеня - маленькими самолетами-"кукурузниками", предоставленными нам штабом 2-го Белорусского фронта, затем дальше - на "виллисе", взятом в Коростенском горкоме партии. Километрах в тридцати от Киева американская техника подвела: "виллис" испортился, и у шофера не было надежды быстро его исправить. Мы пошли пешком по Житомирскому шоссе.
Это шоссе было прифронтовой магистралью. По обе его стороны еще громоздились подбитые немецкие танки, остовы сожженных автомашин, перевернутые вверх колесами повозки. Навстречу нам двигались нескончаемым потоком колонны с военными грузами. Они спешили к тем участкам фронта, которые назывались в сводках тернопольским и львовским направлениями...
Вскоре мы остановились у обочины, поджидая попутный грузовик. Из лесочка, что тянулся совсем рядом, вышла какая-то женщина и, узнав в нас партизан, протянула каждому по букетику подснежников. Так с этими первыми весенними цветами в руках и подъехали мы вскоре к украинской столице.
Один из прекраснейших городов мира - древний Киев всегда был особенно хорош весенней порой. Всегда, но не весной 1944 года. Мы увидели обезображенный, израненный Киев, непохожий на тот красивый, веселый город, каким его знали. Мы, конечно, слышали по радио, читали в газетах о варварских разрушениях, произведенных здесь гитлеровцами. Тогда эти горькие вести постигались умом, а вот сейчас все, что предстало перед нашими глазами, отозвалось мучительной болью в сердце.
Проезжаем мимо руин жилых домов, видим развалины заводов "Красный экскаватор", станкостроительного, "Большевик"... Много разрушений на Шевченковском бульваре. Вот обгоревшие корпуса университета, зияющие пустотами окна гостиницы "Украина"...
Сходим с грузовика на углу бульвара и Крещатика. Но Крещатика нет! Главная и лучшая улица Киева разрушена полностью, дом за домом. Вдоль обоих тротуаров тянутся сплошные завалы битого кирпича, погнутых взрывами балок, искореженной арматуры.
Подавленные этим зрелищем, молча доходим до площади Калинина. И тут со всех сторон обступают нас руины. По узкой Софиевской поднимаемся вверх. Бронзовый Богдан Хмельницкий на вздыбленном коне сжимает в руке булаву... А дальше, за памятником, снова видим развалины.
- Враг ответит! - роняет Дружинин.
- Расплата уже идет! - добавляю я.
Нам надо торопиться в Штаб партизанского движения. Он помещался в большом доме на Старо-Подвальной улице, хорошо известном всем киевлянам. Многое в этом доме сразу напомнило мне штабы времен гражданской войны.
Документы у входа проверяли не красноармейцы, а два человека в штатском, перетянутые ремнями, увешанные оружием, с алыми ленточками на шапках. И дальше по лестницам, по коридорам сновал все больше наш брат партизан. Ватники, полушубки, а то и куртки, перешитые из явно трофейных шинелей... Бороды, от широких - лопатой до узких - клинышком... Усы всевозможных фасонов: от висячих запорожских до закрученных тонкими щегольскими стрелками... Бьют по бедрам маузеры в деревянных коробках-прикладах, звякают на груди автоматы, сверкают на поясах треугольные лакированные кобуры с отнятыми у немцев парабеллумами... Чуть ли не на каждом шагу происходят встречи друзей. Люди тискают друг друга в богатырских объятиях, сыплют шутками и радостными восклицаниями, делятся новостями. Судя по долетающим обрывкам разговоров, большинство прибывших сюда партизан волнует, как и нас, дальнейшая судьба их отрядов.
- Теперь в Словакию...
- Будут расформировывать...
- Хотелось бы подальше, за Вислу...
- Наши уже в армии...
- Район приземления неизвестен...
- Дрались в болотах, сумеем драться и в горах...
Я оборачиваюсь к Дружинину:
- А тебе что больше улыбается - болота или горы? Говори в последний раз - куда нас пошлют?
- Ты же против гадания! Сейчас все узнаем.
Через несколько минут входим в кабинет начальника Украинского штаба партизанского движения генерал-майора Тимофея Амвросьевича Строкача. Он все такой же спокойный, строгий, невозмутимый, каким был одиннадцать месяцев назад, когда прилетал к нам на Уборть. Генерал сердечно поздоровался, предложил сесть. Разговор начался самый обыкновенный расспросы, как доехали да как дела в соединении, но ни слова о том, что нас волновало. Наконец я не выдержал и поинтересовался, зачем нас с Дружининым вызвали.
- Не имею представления, - чуть пожал плечами начальник штаба. - Я вызвал вас по распоряжению Центрального Комитета. Вот завтра обо всем там и узнаете.
- Ну а все-таки?.. Переброска? Расформирование? - спросил Дружинин.
- Не знаю, право, не знаю, - опять повел плечами Строкач.
Он-то, конечно, знал... Но нашел Владимир у кого выпытывать! Нет, как видно, до разговора в ЦК ничего не узнаем!.. Мы условились, что снова будем у Тимофея Амвросьевича завтра в десять ноль-ноль, получила направление в гостиницу и пошли отдыхать, памятуя, что утро вечера мудренее.
Последний раз спал я на кровати с пружинным матрацем, и не в землянке, не в избе, а в хорошей городской комнате, больше года назад, в Москве. Сколько пройдено, сколько пережито за эти тринадцать месяцев! Тогда фронт был под Вязьмой, теперь он под Одессой. Тогда наше соединение воевало на берегах Десны, теперь оно вместе о армейскими частями у берегов Западного Буга... В тот мой приезд, точнее прилет, на Большую землю решался вопрос о разделе Черниговского соединения и нашем рейде за Днепр. А какова будет судьба соединения сейчас?