- Я срезал их у Франсины, когда ее в домовину клали, - пробормотал Глод, все еще не пришедший в себя от произнесенных шепотом слов гостя.
Диковина спрятал мешочек, и по лицу его пробежал проблеск улыбки, словно прорезанной поперечной пилой.
- Будьте любезны супу, Глод...
Ратинье налил супу в бидон, и житель планеты Оксо прижал его к груди, будто святую дароносицу. Тут Глод, не выдержав, зевнул; вопреки деревенским сплетням, он не имел привычки хлестать вино ночами.
- Ты меня, сынок, совсем с толку сбил своими историями, особенно в том, что касается "имени божьего". "Имя божье", запомни хорошенько, и на лбу начертано, от него и крестное знамение. Я тебя не провожаю, и без меня дорогу знаешь. Хлева не запирай, я сам запру. А скоро мы снова увидимся, старина?
- Скоро, старина Глод.
Диковина уже вышел прочь, но Ратинье поспешно распахнул дверь.
- Эй, Диковина!
- Да? - раздался в ночи голос счастливого обладателя сокровища, именуемого капустным супом.
- Слушай, Диковина, главное - не забудь вернуть мне мой луидор! У нас это называется долги отдавать.
Глава восьмая
Кот Добрыш старился, он уже стоял тремя лапами в могиле. И причиной тому была распутная жизнь. В любую погоду, даже тогда, когда добрый хозяин со двора собаку не выгонит, он один шатался по дорогам. А так как был он черный без единой отметинки, считалось, что он приносит несчастье. Впрочем, это было отчасти и справедливо. Так, например, он принес несчастье автомобилистам, которые ночью гнались за ним, чтобы раздавить, так просто, смеха ради. Но проклятый Добрыш сумел в последнюю минуту избежать нелепой кончины, нырнув в кювет, а машина со всего размаха врезалась в дерево. Таким образом на совести Добрыша оказалось четыре человеческих жизни, но это никак не отражалось на его самочувствии до последних дней. Но сейчас старичина - как называл его хозяин - справедливо расплачивался за излишний охотничий пыл и за беспутное поведение.
Нынче ночью его здорово отделал молодой двухлетний кот, который желал воспользоваться благосклонностью кошечки с фермы Мутон-Брюле и не собирался делить своих утех с каким-то ветераном, на целых одиннадцать лет старше его. А ведь еще год назад он мог бы загнать этого молокососа на самую вершину орешины.
Да сверх того, сегодня утром он раз за разом упустил двух мышей, что больно ущемило его гордость. Правда и то, что мыши с некоторого времени, как ему казалось, бегали все быстрее и быстрее, и Добрыш начал уже подумывать, не стал ли и он тоже жертвой прогресса.
Развалившись на траве, он грустно покусывал какую-то былинку, не чувствуя, впрочем, ее вкуса. В дом он входить не решался, с тех пор как там стало разить серой и припахивало костром. А старик Глод хоть бы чихнул разок. Если быть уж совсем откровенным, плевать Добрыш хотел на кошечку из Мулен-Брюле. Не лежало больше его сердце к любовным проказам и лазанию по крышам. Да и кошки тоже изменились к худшему, уже не исходил от них теперь, как прежде, пьянящий запах. Скорее по привычке, чем ради галантных забав, забредал он в Мулен-Брюле.
Он зевнул. Котенком он играл с солнечным лучом. А сейчас солнце играло на его полуоблезлой шерсти, жесткой, как матрасный волос, и Добрыш подставлял свои бока под яркие лучи для того только, чтобы излечиться от ревматизма. Мимо проползла улитка, но Добрышу даже в голову не пришло забавы ради перевернуть ее ударом лапы. Он скучал, ему прискучили неприятности. Он почесывался, впрочем без надежды на успех, ибо знал, что блохи так же неизбежны, как любовные огорчения, это своего рода денежные издержки котов.
Он вяло поднялся с травы и вдруг, без всякой видимой причины, начал мяукать как оглашенный, словно взывая к миру, который уходил от него, как полевые мыши. Не прекращая сиплого воя, - он направился к сараям, сделав крюк, чтобы не встретиться с маленьким петушком, драчуном и задирой, увидел открытую дверь и решил лучше уж заглянуть к Бомбастому, потому что дома ему стало совсем невмоготу. После неудачной попытки самоубийства Бомбастый почти не вставал с постели. Мазь, которой он пользовал своего осла, не исцелила его контузий, как ни рассчитывал он на ее волшебные свойства. Не помогли даже две отбивные котлеты, хотя Глод накрепко привязал их к больным местам. Шерасс обрадовался появлению Добрыша.
- Чего это ты так вопишь, бедолага? Я тоже воплю от боли, я ведь и спать не могу, только одну ночь и спал, а три без сна валялся, совсем как тогда, когда я случайно своротил себе челюсть. Тут все само собой понятно. Глода ищешь? Он в Жалиньи. За мазью поехал для моих синяков. У тебя, Добрыш, добрый хозяин. На его месте я бы давным-давно тебя дубиной промеж ушей хватил!
Порадовало его, что кот, вспрыгнув на стол, доел остатки лапши. И уж совсем был в восторге, когда Добрыш залез к нему на кровать и улегся рядышком. Сизисс погладил его. Под кожей у кота перекатывались дробинки, память о выстреле, настигшем в свое время Добрыша. Теперь это не повторится. Добрыш все реже и реже уходил с хутора, а скоро и вообще никуда уходить ему уже не придется.
- Бедная моя животина, - растроганно прошептал Бомбастый, - бедный ты мой Дурачок, и говорить-то ты никогда не умел, а думаешь, я лучше тебя умею? Впрочем, если бы и умел, что бы ты сказал? Сейчас и говорить-то больше не о чем.
С превеликой осторожностью, чтобы не потревожить кота, он достал с ночного столика стакан вина, выпил его разом и тоже замурлыкал. В солнечном луче плясали мухи. Висевшие в углу часы ткали полотнище времени, шевеля своими стрелками. Потом они прокашляли несколько раз что-то невразумительное. А два старика - человек и кот - в конце концов уснули бок о бок.
Глава девятая
В полночь на поле Глода приземлилась летающая тарелка, более просторная, чем у Диковины. Из нее вышли двое жителей Оксо и положили чтото на траву, похожее скорее всего на тюк белья. И, не мешкая, оба инопланетянина взобрались в свою машину и исчезли так же стремительно, как и появились.
А несколько минут спустя от ночной свежести пробудилась Франсина. Она открыла глаза и ужаснулась. Она видит. Над ней мерцают звезды. Еще не придя в себя от изумления, она узнала луну. Она видит. Дышит. Ей холодно. Тут она вспомнила, что умерла. Что была мертва. Ее забила дрожь. Она живая. Уж живее она никогда и не была.
Ее, голую, завернули в какой-то плед, но откуда он взялся, из чего сделан, она не знала. У нее в шкафу никогда такого не было. Похоронили ее, как и всех добрых людей, в простыне, и теперь она уже окончательно ничего не понимала. Что произошло после ее смерти? Где она?
Она боялась шелохнуться из страха, чтобы на нее вновь не навалился уже знакомый ей беспробудный сон. Была тьма, но не та беспросветная и безмолвная тьма, что ее поглотила.
В той тьме, где она жила в эту самую минуту, были звезды, ибо это действительно были звезды там, наверху, и действительно где-то далеко на этой земле брехала собака. Трава, на которой она лежала, пахла травой, и туманом, и росою...
Наконец Франсина решилась приподняться на локте, решилась оглядеться. Сердце ее билось, потому что у нее снова было сердце. Она увидела невдалеке дом, который был, без всякого сомнения, ее домом. Желая окончательно испытать себя, она заговорила вслух, и от звука собственного голоса даже телу стало теплее:
- Ты, Франсина, как раз куда нужно попала. Бедная моя старушка, ты снова живешь, вот ты и воскресла...
Это слово напугало ее. Никогда никто не воскресал, особенно в их семье. Все, кого она провожала до могилы, никогда не выходили оттуда. В их краях в ходу была даже такая шутка: "Должно быть, им там по душе пришлось!" Тут только она осознала всю необычность случившегося с ней. Она смущенно подумала, что будут говорить о ней люди. Начнут судачить. Найдутся и завистники и будут шипеть: "Почему это она, а не кто-то другой?" А злыдни распустят слух, будто она переспала с самим сатаной и за это добилась такой привилегии.