Да нет же, внезапно решила она, отменяя только что принятое совсем другое решение, так, словно качели в ней откачнулись в противоположный конец дуги, это он нахамил просто спросонья. Он точно тот, что и вчера, всё в той же тупой обороне. Он-то ничуть не преобразился, разве такие могут? Такое же рыбье безразличие ко всему, что находится вне среды обитания рыб. Туповатое спокойствие содержимого яйца ко всему внешнему, чужому, если это внешнее не взламывает его скорлупу. То есть, если оно не становится своим.
А ты за прошедшую ночь, и эта ошибка уже объяснилась очень быстро и просто, своею вовсе не стала. В конце концов, ты ведь не полезла к нему ночью со своими мучениями. Откуда ему о них знать.
Его рыбье равнодушие выявило и ложность общепринятого мнения, что проведенная рядом ночь делает людей не такими чужими. Показало наивность всех на то упований. Без обиняков объявило, что работу и сегодня тебе придётся начинать с ноля. А жаль, у тебя-то самой за ночь сложилось ощущение большей близости. Но, как оказывается, одностороннее ощущение, ничего общего с реальностью, подобное тому вчерашнему чувству, что всё это ты уже видела. Что вся ситуация - нестерпимо скучный повтор. Это ощущение или приснилось тебе, в короткие минуты сна, или оно результат твоих тягостных ночных бдений, что, в сущности, одно и то же: так было показано давешними рассуждениями о снах, и сразу же доказано на деле. А хозяину ни об этих тягостях, ни о снах ничего не известно. Если он и спал в эту ночь, то не мог же ему сниться тот же сон, что и тебе. Если двум людям снятся одинаковые сны, можно заподозрить, что они совсем и не сны. Или эти люди - вовсе не люди.
Поскольку ты ошиблась в расчётах, вместо размеренного перехода от одной фазы работы к другой тебе предстоит сделать резкий сдвиг. И тут, как видно, будет нарушена твоя отлаженная текучесть. Но сознательно сделать резкость, с умыслом нарушить канон - далеко не то же, что совершить это непреднамеренно, невольно. Сознательная резкость - уже не случайное нарушение нормы, а приём. То есть, просто другая норма, иной канон.
И потом, если наметившаяся ночью связь между вами действительно лишь иллюзия, то это значит, что важнейшая часть твоей жизни - интимная - всё же осталась незатронутой новыми неприятными явлениями. Ночью никто не подглядывал за тобой, не пробрался в твою спальню, значит, хоть об этом можно не беспокоиться: и твоя защитная скорлупа не взломана никем.
Так она попыталась преобразить смысл того, что ещё недавно называла болезнью, а хозяин уточнял: морской. Так нашла в болезни хорошие стороны, вернее, постаралась уравновесить одну её дурную сторону - другой. А что, кто скажет, что это не средство?
Об успешности его применения свидетельствует по меньшей мере то, что она снова обращается к себе на "ты", как позавчера, и это хороший признак. Может быть, это шаг к выздоровлению. К возврату того, что вчера в противоположном направлении - шаг за шагом утрачивалось, вытесненное либо усталостью, либо тем, что уже названо болезнью. К возвращению выработанной власти над собой. Полновесной, авторской власти.
Если, разумеется, обращение к себе на "ты" - твоё собственное обращение, голубка. Ну да, если ты не высказываешь его громко вслух, и никто, кроме тебя, не слышит его - то конечно: оно твоё, своё. И ты сама своя, свой автор... успокойся. Есть ещё одна причина, чтобы не очень беспокоиться, проникли ли ночью к твоей интимной, свободной от общепринятых мерок жизни соглядатаи, или нет. Всё-таки уже наступило утро, хотя уже и не раннее: ты ведь заснула по-настоящему только на рассвете. И, значит, наступило время само по себе далёкое от интимностей. Утром нужно продолжить размеренную работу с другими. Соглядатаи они или не совсем, не тебе выбирать: уж какие даны. Всё равно продолжить, сбылись те или другие ночные опасения и упования - или нет.
А ночью, безразлично - спишь ты или мучаешься бессонницей, ты дана только самой себе. Для этого и предоставлена тебе отдельная конура. Нет соседей, нет свидетелей, некому применить к тебе общепринятые мерки. Ночные тягостные бдения - и они в известном смысле сон: так же никто не придёт, чтобы разделить их с тобой. Ну, мог ли кто-нибудь этой ночью приглядывать за тобой так, чтобы ты этого не заметила? И в подробностях узнать, как ты ходила в душ, с полотенцем, зубной щёткой и, смешно сказать, газовым баллончиком? Ходила! Промчалась туда рысью, местами и вскачь.
Нагнал таки твой padrone на тебя страху: одна, мол, одна... Для справедливости заметить, он не соврал. Но что тут уж особо страшного? В коридоре, длинном с низкими потолками склепе, очередная наглухо запечатанная коробка, действительно никого. Ну, и что? Протёртая в дырах дорожка. Десяток дверей в том же строю, в каком на наружных стенах домов расположены жалюзи: в шеренге пушечных люков. За ними тихо, ни звука. Ну, так и что же? На простенках между ними тусклые бра. Последняя, в конце коридора, дверь распахнута. Это что же - там душевая?
Верно. Справа - унитаз, прямо - кабинка за полиэтиленовой занавеской. На полочке не шампунь - хм, ... eine Kernseife, как это по-итальянски? Ладно, название несущественно. Существенно то, что уже пользованое. Но придётся мыться этим, раз уж не прихватила своего, другого нет. Ага, мы ещё и неряхи? Нет, в целом довольно чисто, надо признать. Значит - скряги. Конечно, задвижка на двери сломана, поскупились на ремонт. Начто нам, мол. С тем же рустикальным выражением морды. Что ж, капелька риска должна подействовать бодряще на обмякшее под влиянием усталости, чего ж ещё, тела. Но всё же ты слишком быстро вымыла его, а волосы - нет, хотя и почистила зубы. Ты знала, это потому, что торопишься. Но объяснила это себе тем, что голову не следует мыть слишком часто. Мыть часто - вредно для волос. Может, кому-нибудь это и безразлично, у кого и без того с волосами плохо. Но тебе, хозяйке таких здоровых, с редким ромашковым оттенком, нет.
Вода плохо смывает мыло, да и течёт - еле-еле. Или тебе это кажется, потому что ты здорово спешишь. А вдруг хозяину придёт в голову подняться наверх. Чтобы, скажем, проверить, всё ли в его душе, ставь ударение куда хочешь, в порядке после тебя. От этой мысли ты вздрагиваешь, и обмылок выскальзывает из твоих пальцев. Ты долго пытаешься его поднять, он не даётся. Ты старательно ловишь его, став теперь на четвереньки, задом ко входу в душевую. От возмущения его непослушанием ты даже похрапываешь. Твой круп елозит по полиэтиленовой занавеске, она липнет к ягодицам... Если кто-нибудь сейчас откроет дверь, то ещё с порога увидит сквозь полупрозрачную занавеску всё твоё теперешнее достояние, и оценит его, и кое-что прикинет.
Да, а если... если он действительно тут, под дверью в коридоре, а то и вошёл уже в душевую? И уже подкрадывается к занавеске, готов отдёрнуть её, чтобы без слов, без ритуальных проволочек просто напасть на тебя, обхватить своими лапами твои обмыленные бока, прилипнуть грудью к твоим мокрым лопаткам, пахом к крестцу, сжать крепкими пальцами подвздошные кости? Ты вскакиваешь с четверенек и отодвигаешься подальше от занавески. Мышцы твоего живота сразу напрягаются, взбухают, словно эта опасливая мысль, или желание, родилась там, а не в голове, и не в сердце. Это опасение, неотличимое от желания, будто ты внезапно забеременела им, вмиг наполняет пространство под выпуклыми мышцами всё твоё чрево. Из ничего сотворённый там плод вдруг распирает его, но не холодеет и затвердевает, а наоборот - нагревается, вспучивается и прорывается, и прорвавшийся пузырь проваливается в подвздошные ямы, скатывается по ним и наваливается на лобковую кость, проминая лонный угол, распирая вход в малый таз... Слушай, ты ведь поняла, что там такое, что это за плод! Что значит эта смесь страха и ожидания. И надежды с упованиями, да, дрянь?
Ты отодвинула занавеску. Никого. Ты наскоро вытерлась, оделась, приоткрыла дверь... В коридоре - тоже никого. Наглухо запечатанные другие двери. Дырявые дорожки. Затхлый запах.