Снова зима, моя вторая зима в Ленинграде. Зимние проблемы меняются, но не сильно. В Иерусалиме сейчас плюс тридцать. Идет всеобщая забастовка, значит, мне даже не пришлось бы работать. Это редкий идиотизм - приезжать в Россию в самый разгар кризиса.

На нашей лестнице подожгли дверь богатых соседей с ройтвелерами. В час ночи столб дыма, открываю дверь - в темноте красиво горят две двери и страшно воняет бензином. Деловые разборки. Приехали пожарники в красивых касках из

451 по Фаренгейту. С огнеметами и топорами. Но к их приезду я уже все залил детской ванночкой. Дети еще несколько дней бегали по дому с черными пятками.

Перед нашим метро на ящиках сидит мафия старушек. Чужих старушек в торговый ряд не впускают. Удивительный народ - старушки. Я видел, как одной посторонней старушке надавали по морде и вытолкали ее прочь. Ближе всего к метро сидит несколько старых грузинок, а за ними в сереньком тулупе второй год сидит старушка-химик.

Раньше старушка-химик занималась сверхнизкими температурами. А сейчас она раз в неделю едет на базу, берет двадцать килограммов капусты и на тележке интеллигентно прет ее домой. Ей 68 лет, но она довольно крепкая старушка. Потом квасит ее в эмалированном чане. Проходит несколько дней, и капуста готова. И старушка-химик везет ее продавать к нашему метро. Получается рубль с килограмма.

За день она продает пакетов пятнадцать - двадцать. То есть почти доллар за день, но стоит она только в светлое время, не больше шести-семи часов. Конечно, холодно, можно околеть, но у нее профессиональная привычка. Зимой напялит на себя валенки и два тулупа и стоит, хлопает ладошами. Двадцать рублей - это можно купить кефир и пачку масла. Академик Амосов, который писал о глубокой старости, рекомендует старикам очень много двигаться. И старушка-химик двигается будь здоров. Пенсия у нее 380 рубликов, и двести она делает на капусте. Квартира своя, телевизор цветной, транспорт бесплатный. Живи - не хочу.

Как люди живут на 40 долларов в месяц - остается загадкой, а это приличная зарплата.

Меня сводит с ума книга Гилилова "Игра об Уильяме Шекспире".

Я не уверен, что в шекспировском тексте постоянно присутствует женская рука. Иногда она слышна. Иногда я даже не слышу Шекспира - это чувствуешь даже в переводе. Книга Гилилова - это поворот в культуре. Может быть, только в моей.

Надпись на лимоновском заборе - "дави америку как гавно".

Женька, что ты пишешь? Я читаю из-за спины:

" Малая сцена БДТ, спектакль "Отец". Пьеса Стриндберга...... совсем тихо, нет музыки. В первом действии только звуковой фон: отдаленный лай собак, завывания ветра, скрип снега. Когда появляется музыка, она тоже тихая и неназойливая. Тема спектакля: отцовство, которое невозможно установить. Мужчина будто бы никогда не может быть уверенным, что ребенок родился от него. Даже сходство ничего не доказывает. Там приводится такой пример из зоологии: если случить зебру и обычную кобылу, родится полосатый жеребенок. Но и следующий жеребенок этой кобылы -- от нормального жеребца -- тоже может оказаться полосатым".

Тема отцовства, которое не удается установить, меня глубоко огорчает. Я говорю своей жене, профессорской дочери Женьке:

Может быть, мы прекратим половую жизнь в одностороннем порядке?

Что это значит?

Это значит, что я с тобой прекращаю!

А я?

А ты делай, как ты считаешь нужным.

Как ты себе это технически представляешь?

РЕПОРТАЖ 10

Ах, когда я вернусь. Галич

Буйство красок кончилось. Красный и зеленый цвета исчезли. Деревья поскучнели и стали сплошь желтыми. Дикая тоска оттого, что эта красота невозвратимо исчезла. Я начал понимать природу депрессий. На Мориса Тореза пробка, иномарки выбираются из нее по тропинкам и гоняют в разные стороны по тротуарам. Я завис над городом, как космонавт Терешкова. Хорошо быть ангелом. Летаешь над городом и никаких забот не знаешь.

Какое счастье, что к власти придут коммуняки. Докторская колбаса будет снова рубль шестьдесят. И либералы - счастье. Мне очень нравятся либералы. И демократы, и монархисты - тоже счастье. Мне все очень нравится. Я живу на очень высоком этаже, и мне видно, над каким местом Ленинграда идет дождь.

Надпись на лимоновском заборе - "нет денег - убей банкира". Они не пишут, где его взять.

Моей жене, профессорской дочке Женьке, нужно найти себе более интеллигентного человека. Все-таки я очень серый. Вчера я выяснил, что Коломна находится в Ленинграде, я был уверен, что она под Москвой. А "Пушкинский дом" вовсе не означает "музей-квартиру Пушкина". Дом-сказка стоит на Маклина. Улица Маклина снова стала Английским проспектом. Там живут хоббиты. Можете сходить посмотреть, если не верите. По утрам они шарят по помойкам, ищут пустые пивные бутылки. Я буду собирать пустые бутылки с зимы, когда кончатся все деньги. У меня уже есть две бутылки.

А пока мы с Анькой учим плач Ярославны. Для девочки, прожившей всю жизнь в Израиле, этот текст за пределом понимания. Сам я прихожу к выводу, что Ярославна - липа, не могло быть никакого такого фольклора, это гениальная выдумка, она придумана намного позже.

Снова обвал, но очередей уже нет. Люди закупились. Деньги вытряхнули. Пока народ стоял в очереди за консервами, огурцы и чеченские помидоры подешевели, было не до зелени. Почти никто из моих знакомых вообще ничего не купил. Не было денег.

И было противно стоять в возбужденных очередях. Стану ли я тосковать, если население начнет голодать, а я буду доедать сгущенку из осенних запасов?

Головой я понимаю, что буду, но я не позволю голове собой командовать.

Я забыл, как пишется слово "здесь". "Сдесь" или "здесь"?

Оба варианта мне кажутся подозрительными. Вот что значит надолго предавать родину!

В Думе прозвучало "жиды", и у меня начался плач по Зюганову, а я так на него надеялся. Я решил не вступать в КПСС, но мне страшно хочется вступить в какую-нибудь организацию. Но пока у меня даже нет трудовой книжки.

Сына Давида отпускают из армии приехать ко мне в гости. Израильская армия оплачивает ему одну поездку в год. Я люблю израильскую армию. В высшем смысле. У меня там служат дети. Не дай Бог, если будет серьезная война, мне придется лететь в эту страну. Хоть это единственный вариант, когда я допускаю свое возвращение. Но непонятно, как меня можно использовать. Может быть, меня поставят рыть окоп или собирать апельсины. Это отвратительное занятие. Пожалуй, я раздумал возвращаться! Но все равно я надеюсь, что арабы первым делом поднимут на воздух компьютер соцстраха - Бетуах Леуми, которому я должен сто тысяч долларов по алиментам. Арабам придется поднять в воздух несколько банков, в которых у меня ипотечные ссуды: я уже выплатил втрое больше взятого, но мне еще платить и платить, лет десять. Если бы войти в контакт с арабскими наводчиками катюш, то я мог бы залезть на нужные здания и им оттуда семафорить. "Я беспартийный идеалист, я уехал оттуда обобранным и нищим, пожалейте меня, арабские бойцы! Я для вас только символ бескорыстного сионизма, дайте за меня по банку "Тфахот"! И в его лице по всему всемирному империализму! На всякий случай ориентиры такие: посреди Тель-Авива, недалеко от моря, на улице Герцль три, стоит такая высокая дура, выше города, но надо брать чуть левее. Я отдам за это все, что накопил с годами, я отдам восемнадцать пачек подкладок из города Котлас, двенадцать банок миног, сгущенку без сахара - что захотите. Пусть я и эту зиму буду голодать!"

Но молчат арабские наводчики! До них так просто не докричаться. Даже сердце мое колотится от возбуждения. Израиль - это неволя! Я в неволе не размножаюсь!

Ничего себе не размножаешься! - говорит моя жена, профессорская дочь Женька. - У тебя в Израиле родились шестой, седьмой, восьмой, девятый и десятый ребенок! В Китае тебя давно бы кастрировали!

У нее удивительная способность снимать возвышенность моих состояний. Я не понимаю, куда смотрели мои глаза.