Виктор Суворов продается на книжных прилавках, но его не упоминают. Как будто его нет на свете и военная история двадцатого века не переписана набело.
Я еще не был в Царском Селе, я еще не был в Павловске. За город не выбраться, мой день посвящен выживанию.
Сорокалетняя молодящаяся доцент выпила на кафедре и дальше ничего не помнит. Очнулась во дворе без сумки и пальто уже под утро. Зав.кафедрой тоже ничего не помнит. Кажется, не изнасиловали, но она не помнит.
Мой социальный статус очень низок. Ниже, чем в Израиле. Там я относился к подклассу мелких ремесленников - развозка мебели. Здесь я просто -- никто. Бывший врач. Счастье еще, что никто не спрашивает: "Вай, итс э найс бизнес!" Никому не известный писатель. Израильский паспорт тоже меня особенно не красит. Евреев на улицах я не вижу. Может быть, они остались только в правительстве. В семидесятые годы был анекдот: "Последний еврей! выключите за собой свет в Шереметьево!" Сейчас свет будут выключать в Кремле. Но от политики я очень далек. И голосовать не хочется ни за кого.
Говорят, что антисемитизм усилился, но я не чувствую. За три месяца одна-единственная женщина, глядя на рекламу петровских сигарет, начала кричать, что ее придумали евреи.
После выступлений Макашова уличный антисемитизм не стал заметнее.
Ленфильм занят чеченцами. Они бродят по коридорам и страстно говорят о своем. И на своем. Леша Герман переделывает старую картину. Больше просто никого нет.
Уборные заколочены.
Все время так хорошо, что сердце выпрыгивает из груди. Мне уже девяносто второй день хорошо. Мне все еще не привыкнуть.
Кое-где трехметровыми буквами написаны хорошие слова про советский народ. Дорого снимать. Пьяных намного меньше, чем раньше, на тротуарах никто не лежит, даже доценты. Возле нашего метро несколько постоянных пьяных парочек с перебитыми мордами, похожи на пьяных индейцев на Западе Канады.
Федя говорит: "Послушай, одну вещь тебе скажу, пожили здесь, а теперь давай возвращаться в Иерусалим". Я обещаю ему Деда Мороза, мне не объяснить трехлетнему мальчику принцип мышеловки: Израиль всех впускает, но никого не выпускает.
Музеи мертвые. Музеи в музее. Смотрители спят и с них можно тряпочкой вытирать слой пыли. Через сто лет они проснутся.
Русский музей очень вялый. Но я первый раз в жизни увидел Филонова. Застыл как вкопанный и еще долго приходил в себя. Мощнее всего окружающего на пять порядков. Мировая провинция и скука. Но Олег Киреев, дружок Верника, сказал мне: "Не надо трогать, сука, моего русского музея!". Но все равно, Филонов мощнее всех.
До друзей, в основном, не дозвониться. Моя жена, профессорская дочь Женька, не была на родине пять лет, но этот процесс коснулся уже и ее. Связь оборвалась, и в поток второй раз не войти. Я понял, что возвращение нельзя связывать ни с какими людьми, может быть, только с мамой. Но равнодушие бывших знакомых и друзей невероятное. Оно сравнимо только с финалом "84 года" Орвелла. У кого-то осталась капля тепла, но тоже не к тебе, несуществующему, а к памяти. Возвращаться можно ради жизни, ради творчества. Ради творчества, которое не кормит.
Актер Александринки, любимец петербургских театралов Леша Девотченко получает четыре сотни рублей в месяц. Двадцать долларов. Это актер, который может все.
Лучшие художники, которых я видел, не продали ни одной картины. "Да ведь и я продал только пару десятков своих книг", - тщеславно думаю я, и надуваю щеки. Меня греет идея элитного искусства. Но все--таки актерам хочется есть, и все спектакли, которые я видел, прекрасно могли бы идти со зрителями в зале, а не на сцене. Выручка пошла бы актерам на обед. В спектаклях без зрителей я не вижу ничего кроме позы. У книг должен быть нормальный тираж, а картины висеть в галереях. Но они не висят, потому что нет спроса. И на меня нет спроса.
Это не обидно. Мне не хочется печататься в России. Мне не хотелось печататься в Израиле. Успеть бы написать все, что хочешь. И немедленно сжечь.
Вина "Изабелла" и "Краснодарское шипучее" по доллару. Дома выясняется, что на свету " Изабелла" выглядит подозрительно. Можно будет зимой кому-нибудь подарить.
У меня нет трудовой книжки. И пенсии. Непонятно, где и чем я занимался всю свою жизнь. Можно еще выбросить паспорта, назвать себя человеком солнца и жить под мостом. За пенсией обращаться не к кому. Если кто-нибудь хочет платить мне пенсию, то можно посылать мне по Интернету. Я уже почти выучил свой адрес [email protected]. Кроме пенсии меня интересуют все материалы по раннему развитию детей.
Федьку в три года взяли в хоккейную школу, он уже очень прилично катается. Я рассчитываю на пенсию из NHL, поэтому я готовлю его в хоккейные вратари. До того, что он станет полевым игроком, мне не дожить. Но я вспомнил, что Третьяк встал в сборной в шестнадцать лет, и по три раза в день мы кидаем друг другу теннисные мячи. Я уже сам стал кидать мячи с такой точностью, что за одно это государство должно платить мне пенсию.
Неужели придется переться за ней в Израиль? Меня не посадят за долги, только если вернуться туда к пенсии, в шестьдесят пять лет. Но можно вернуться в шестьдесят четыре. Отсидеть год в долговой тюрьме и кроме пенсии получать еще социальные надбавки. Но если вернуться в шестьдесят три и отсидеть два года, то после тюрьмы они обязаны будут обеспечить меня еще и жилплощадью. В тюрьме тепло, дают бумагу и ручки. А пытают вообще только тех, кого подозревают в связи с еврейским подпольем. А я с ним не связан. До пенсии еще целых двенадцать лет, но я люблю строить планы заранее. Самое страшное, если в конфедерацию бывших народов России возьмут еще и Израиль. Тогда вообще не будет пенсии, и посадят раньше.
Все цены подскочили и застыли. Доллар пошатнулся, а сгущенка в универсаме стоит тринадцать рублей вместо четырех. Я не могу позволить себе сгущенку за полтора доллара. "55 копеек третий пояс". Свастика на столбе. Лимоновцы. "Русская партия национального единства". Иногда такой знак на серых подростках, которые раздают у метро газету. Они не настоящие, это что-то среднее между Орвеллом и Стругацкими.
Моя племянница Яня приходит ко мне заниматься английским. Мы читаем с ней "Прайд энд преджидиз", и она очень переживает за мистера Дарси. Янька психолог. Она учится на третьем курсе и просит не считать себя идиоткой. Ирка Сыромягина привела к ней вчера парня и сказала, что с ним можно будет завести семью. Я ее спрашиваю, кто он по профессии или хоть чем он занимается, какие он выдавливает из себя слова. Пусть не про работу, но хоть про что-нибудь. Но она пока не вспомнила. Парня зовут Серега. Очень подходящее имя, чтобы заводить семью. Они с Серегой пошли в парк и жгли там костер. Я прошу Яню пока с Серегой ничем не заниматься, пока не выяснится, что у него за душой. Ирке Сыромягиной я обещаю оторвать голову.
Я подумал, что Василий Иванович живет в нашей коммунальной квартире пятьдесят лет. А я, как Иосиф Сталин, хочу согнать его с насиженных мест, от родной бани, от зассанной лестницы, по которой он скорбно поднимается. С родной Петроградской я отправляю его, декабриста Лунина, в ссылку. Пусть и в отдельную квартиру, на которую эта сволочь не хочет размениваться, но все-таки в ссылку. Я горжусь тобой, Василий Иванович! Я вынужден бороться с тобой, потому что профессорская дочка строит из себя неизвестно что и не хочет разделять с тобой коммунальные удобства! Но нет такого закона, чтобы тебя, как мирного чеченца, изгонять из родного аула! Нет такого закона!
К величайшему сожалению, нет!
Женька! Что там сегодня о театре?
"Российскую театральную премию "Золотая маска" дали спектаклю Додина "Пьеса без названия". Это чеховский "Платонов" -- недописанная многостраничная вещь, не предназначенная для постановки. В процессе репетиций Додин постепенно сокращал и урезал текст, удалял персонажей, и в конце концов осталась история про пьяницу Платонова и его женщин. Эти женщины -- толстая неинтересная жена, стервозная бывшая возлюбленная, генеральша бальзаковского возраста и юная глупенькая дамочка -- ожесточенно домогаются его усталого тела. Трудно понять, чем привлекает их этот задерганный, неопрятный тип, постоянно либо выпивший, либо с похмелья, который к тому же нисколько не любезен, а наоборот, груб с ними, ведет себя по-хамски. Впрочем, все в спектакле ведут себя по-хамски, кричат друг на друга, скандалят на глазах у всех, в семейных склоках участвуют все без исключения -- слуги, гости, официанты, богатые евреи, скупающие имения русских помещиков, и наемные "киллеры". Какой уж там целомудренный Чехов с его "подтекстами" и "настроением"! Голые женщины и, что особенно противно, голые мужчины, задыхаясь от жары и похоти, увлекают друг друга в липкие объятия. А чтобы слегка освежиться -- ныряют в настоящий бассейн с зеленоватой непрозрачной водой.