- Это что - ездить на нем? - спросил Швейцер недоверчиво.
- Это мопед, - Дуня нахлобучила себе на голову какую-то кастрюлю с бретелькой и влезла в старую кожаную куртку. Вторую кастрюлю она протянула Швейцеру. - Надевай!
- Зачем?
- Это каска, голову защищать. Ты что, не видел никогда?
Швейцер помотал головой, снял бейсболку и надел каску. Дуня помогла ему затянуть ремешок.
- Ну вот, небось не убьешься.
Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.
- А зачем вам... эта штука? - Он робко указал на мопед. - Вы же можете ездить на... - Он запнулся. - На автобусе, - с трудом договорил Швейцер.
- Автобус редко ходит, - рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. - Утром и вечером.
- А почему вы вчера приехали не на этом?
- Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?
Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.
- Зовите меня Куколкой, - вымолвил он в конце концов.
Дуня не удивилась и только поправила:
- "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?
- Я постараюсь, - обещал ей Швейцер. - В Лицее не говорят "ты".
Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.
Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.
- Слышьте, вы, молодцы, - вмешался он мрачно. - Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из... черт с ним, все равно, откуда... хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! - он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.
- Ясно, ясно, - проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: - Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.
"А Киев еще есть?" - едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся - на всякий случай, чтоб никого не рассердить.
- Крепче держись! - повторила Дуня. - За куртку. Нет, не так. Что ты взял двумя пальцами! Давай лучше за талию обхвати. Вот так, и прижмись хорошенько.
Обмирая от странного и сладкого нытья где-то внутри - не то в груди, не то в животе, Швейцер повиновался и даже уткнулся носом в кожаную спину.
- Не дело ты придумала, - старик не унимался.
- Похмелись, утихни, - Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.
- Да, похмелись! - сварливо передразнил ее отец. - Ну, Христос с вами.
И он вскинул руку для благословения.
Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно - во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев... Когда он явится, сверкая взором, держа в руках...
Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.
- Ноги подбери! - крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.
И Швейцер превратился в руки, колени и грудь - все то, что как-то соприкасалось с материей внешнего мира. Разум собрался в точку, интересуясь одним лишь умением мозжечка сохранять равновесие. Дуня погнала, как сумасшедшая, и вылетела на шоссе. Швейцер ощущал себя в волшебной реальности, чему во многом способствовали очки. Местность сделалась серой, точно из сна; сдержанное солнце низко принюхивалось над лесом, брезгливо пробуя верхушки на вкус. Дуня кричала какие-то объяснения, но Швейцер ничего не слышал. Треск мотора слился, соревнуясь, с сердечным боем; очень скоро мопед свернул влево, на узкую тропку, и Швейцер зажмурился. Отчаянно трясло, мопед порой взмывал в воздух, и лицеисту мерещились переломанные руки и ноги, кровавые брызги на листьях папоротника - который, вытеснив всю прочую растительность, надежно закрепился в его сознании и лез на первый план.
- А сколько нам ехать? - Швейцер, прокричал свой вопрос куда-то вниз, адресуя его седлу.
- Что? - не расслышала Дуня.
Вместо ответа Швейцер вцепился в нее крепче и помотал головой, показывая, что нет, он ничего не хочет знать. Но Дуня то ли догадалась о смысле вопроса, то ли просто продолжила уже начатую речь:
- В объезд не очень далеко! И дорога приличная! Километров сорок, а на автобусе - все семьдесят! Не надо так впиваться, мне же больно!
Швейцер осторожно пожамкал ее куртку, выпуская саму Дуню и забирая в горсти больше курточной кожи. Мопед в очередной раз воспарил, и Дуня восторженно завизжала. Они неслись вдоль глубокой канавы, по просеке. Тропа была узкой, но сравнительно ухоженной, свободной - за ней, без сомнения, следили и прибирали.
- Дорогу тянут! - кричала Дуня. - Все говорят - Сибирь, Сибирь! Медвежий угол! А мы тоже не пальцем деланы!
- Я вас не понял! - простонал Швейцер, уже - позор, падение! - начиная сожалеть о покинутом Лицее.
- Всему свое время! - откликнулась Дуня.
... Швейцер освоился быстрее, чем думал. Через короткое время он обнаружил, что уже не так плотно прижимается к дуниной спине, а пальцы левой руки почти совершенно выпустили куртку наездницы. Он осмелился вскинуть глаза и рассмотреть окрестности - в тех по-прежнему не было ничего примечательного. Поваленные стволы, развороченная почва; минут через пять они проскочили мимо странной желтой машины со множеством колес, обтянутых широкой железной лентой. Машина выглядела забытой и мертвой; вскоре им встретилась еще одна, такая же в точности, но развернутая рылом к отдалившейся сестре. Спереди у обеих было по огромному совку.