Но, сам будучи уже в годах, он испуганно прикрыл рот рукой, когда Натан, с посеревшим, неподвижным лицом и скорбными, ввалившимися глазами, положил руки на край барьера и приготовился отвечать на вопросы, суть которых он начал уже прозревать, но тем не менее, не дрогнув, поклялся, что «сами камни» (как выразился он с присущей ему угрюмым чувством Высшей Справедливости) «восстанут против лжесвидетельства».

– Насколько мне известно, ваше имя – Натан Хантройд?

– Да.

– Вы живете в Наб-энде?

– Да.

– Помните ли вы ночь двенадцатого ноября?

– Да.

– Насколько мне известно, той ночью вас разбудил какой-то шум. Что это было?

Старик устремил на спрашивающего взгляд загнанного в ловушку зверя. Никогда не забыть адвокату этот взор. Он будет преследовать его до самого смертного часа.

– Стук камешков в окно.

– Вы первым услышали его?

– Нет.

– Тогда что же вас разбудило?

– Моя старуха.

– И тогда вы оба услышали стук камешков. А еще что-нибудь вы слышали?

Долгая пауза. Затем тихо и отчетливо:

– Да.

– Что именно?

– Наш Бенджамин просил нас впустить его в дом. По крайней мере, она утверждала, будто бы это он.

– А сами вы тоже так считали?

– Я сказал ей, – (более громким голосом) – спать и не думать, будто каждый пьянчуга, который забредет к нам, это и есть наш Бенджамин, потому что он умер и пропал без вести.

– А она?

– Она сказала, что еще сквозь сон слышала, как наш Бенджамин умоляет впустить его. Но я велел ей не обращать внимание на глупые сны, а повернуться на другой бок и спать.

– И она послушалась?

Снова мучительная пауза. Судья, присяжные, подсудимые, публика в зале – все затаили дыхание. Наконец Натан произнес:

– Нет!

– Что было дальше? (Милорд, я вынужден задавать эти мучительные вопросы.)

– Я понял, что она не угомонится. Она ведь всегда верила, что он вернется к нам, точно блудный сын из Писания, – (голос старика стал чуть сдавленнее, но он отчаянным усилием сумел снова овладеть собой и продолжил): – Она сказала, если я не встану, она встанет сама, и тут как раз я услышал голос. Я не совсем уверен, джентльмены, я ведь был болен и лежал в кровати, и к тому же очень разволновался. Кто-то позвал: «Отец, матушка, я здесь, умираю от холода и голода – неужели вы не проснетесь и не впустите меня?»

– Что это был за голос?

– Он был очень похож на голос нашего Бенджамина. Я вижу, к чему вы клоните, сэр, и скажу вам правду, хоть она и убивает меня. Отметьте там, я не утверждаю, будто это был наш Бенджамин, я только сказал, что голос был очень похож на его…

– Это все, что я хотел услышать, мой славный друг. И в силу этой мольбы, произнесенной голосом вашего сына, вы спустились вниз и отворили дверь этим двум подсудимым и третьему грабителю?

Натан лишь кивнул в знак согласия, и даже адвокат проявил довольно милосердия, чтобы не заставлять его отвечать вслух.

– Вызовите Хестер Хантройд.

На свидетельское место вышла старушка с мягким, приятным и опечаленным лицом и явственно слепыми глазами. Она смиренно сделала реверанс тем, кого привыкла сызмальства почитать, но кого видеть сейчас не могла.

Она стояла там, ожидая чего-то страшного, чего еще не мог представить себе ее бедный смятенный разум, и в ее робких, незрячих манерах было что-то, невыразимо растрогавшее всех, кто видел ее. Адвокат снова извинился, но судья уже не мог ничего ответить, губы его задрожали, а присяжные неодобрительно косились на адвоката подсудимых. Сей достойный джентльмен понял, что может зайти слишком уж далеко и склонить чашу симпатий на противную сторону, но все же обязан был задать несколько вопросов. Итак, торопливо пересказав все, что он узнал от Натана, он спросил:

– Вы уверены, что вас просил впустить именно голос вашего сына?

– О да! Наш Бенджамин вернулся домой, я уверена. И она чуть склонила голову, словно в замершей тишине зала суда прислушивалась к голосу сына.

– Именно. Той ночью он вернулся домой – и ваш муж спустился вниз открыть ему?

– Разумеется! Должно быть, так. Там, внизу, был ужасный шум.

– Вы различали в этом шуме голос вашего сына Бенджамина?

– А это не будет зачтено ему во вред, сэр? – спросила Хестер. Лицо ее стало более осмысленным и напряженным.

– Я задаю вам вопросы не для того, чтобы причинить ему зло. Я полагаю, что он покинул уже Англию, а значит, что вы ни скажете, ничто уже не сможет никак ему повредить. Повторяю – вы слышали голос вашего сына?

– Да, сэр. Несомненно слышала.

– А потом какие-то люди поднялись к вам в комнату. Что они сказали?

– Они спросили, где Натан держит свои сбережения.

– И вы… вы сказали им?

– Нет, сэр. Я знала, что Натан был бы против.

По лицу миссис Хантройд пронеслась тень замешательства, точно она только сейчас начала осознавать все значение этих вопросов и возможные их последствия.

– Я просто стала звать Бесси – это моя племянница, сэр.

– И вы услышали, как кто-то кричит снизу, с лестницы? Свидетельница жалобно поглядела на своего мучителя, но ничего не ответила.

– Господа присяжные, хочу обратить особенное ваше внимание на этот факт: свидетельница признает, что слышала чей-то крик – заметьте, крик третьего участника – двум, бывшим наверху. Что же он кричал? Это последний вопрос, которым я потревожу вас. Что сказал третий грабитель, остававшийся внизу?

Лицо Хестер исказилось, рот приоткрылся, точно она силилась заговорить, несчастная умоляюще протянула вперед руки, но ни слова не сорвалось с ее уст, и она рухнула на руки стоящим подле нее. Натан заставил себя вновь шагнуть на свидетельское место.

– Милорд судья, сдается, моя старушка утомила вас. Бесчеловечно и позорно подвергать мать такому испытанию. Это был мой сын, мой единственный сын – это он умолял нас открыть ему дверь, а потом, когда его мать позвала племянницу на помощь, крикнул, чтобы старуху придушили, если она не угомонится. Теперь вы знаете всю правду и да пусть же Господь Бог сам судит вас за то, каким образом вы добились этой правды.

В тот же день несчастную мать разбил паралич, и она оказалась при смерти. Но разбитое сердце вернулось домой, обрести утешение у Господа.

Призрак угловой комнаты

Весь вечер я наблюдал, как, чем ближе становится очередь мистера Гувернера – «его вахта», по собственному его выражению – тем беспокойнее становится он сам, и вот теперь он весьма удивил нас всех, поднявшись с самым серьезным выражением лица и попросив позволения прежде, чем рассказывать свою историю, пройти со мной «на корму» и там о чем-то поговорить наедине. Благодаря тому, что в нашем небольшом кружке он был очень популярен, таковое разрешение ему было милостиво даровано, и мы вместе вышли в холл.

– Послушайте, старый корабельный товарищ, – сказал мне мистер Гувернор, – стоило мне вступить на борт этой старой посудины, как у меня тотчас же начались видения.

– Видения чего, Джек?

Мистер Гувернор стиснул рукой мое плечо и произнес:

– Чего-то наподобие женщины.

– Ну да, старый ваш недуг. Ну, Джек, от него вам не избавиться, проживите хоть до ста лет.

– Не говорите так, потому что я куда как серьезен. Всю ночь напролет я видел пред собою одно и то же видение. А весь день напролет это же видение столь околдовывало меня на кухне, что просто диву даюсь, как это я не отравил всю команду. И учтите, все это вовсе не плод моего воображения. Хотите сами лицезреть это видение?

– Разумеется, сгораю от нетерпения.

– Тогда вот оно! – объявил Джек, указывая на мою сестру, которая украдкой выбралась из гостиной вслед за нами.

– В самом деле? – удивился я. – Ну тогда, милая Пэтти, думаю, нет смысла спрашивать тебя, не являлся ли и тебе какой-нибудь дух?

– Беспрестанно, Джо, – заверила она меня. Когда мы все втроем вернулись назад и я представил мою сестру как Призрака Угловой комнаты, а Джека как Призрака ее комнаты, эффект был поистине непревзойденным – в полном смысле слова, гвоздем вечера. Мистер Бивер, в особенности, пришел в неистовое ликование и то и дело повторял, что «еще чуть-чуть и он на радостях спляшет хорнпайп».[11] Мистер Гувернер не преминул тотчас же обеспечить это необходимое «чуть-чуть», предложив станцевать хорнпайп на пару – и тут мы получили уникальнейшую возможность наблюдать всевозможнейшие коленца, скачки, прыжки, проходки вприсядку и прочие разнообразные выверты на непрерывно трясущихся ногах, каких никому из нас в жизни до сих пор не доводилось видеть и вряд ли доведется впредь. Мы смеялись до упада и били в ладоши как заведенные, покуда вконец не ослабели, а потом Старлинг, не желая никому уступать, почтил нас более современным танцевальным номером в ланкаширском стиле «пляски в сабо» – и, как я свято уверен, это был длиннейший танец на моей памяти, в котором стук его подошв становился то локомотивом, движущимся под сводами туннелей и по открытой местности, то еще кучей разнообразнейших вещей, о которых мы никогда бы не догадались, если бы сам он не объяснил нам, что это значит.