Черноволосая, с очень нервным, пружинным, долгоносым лицом, необычайно древнего склада, как на египетских, на ассирийских барельефах, сиделка сама колола лучину и яростно раздувала огонь в самоварной трубе.

- Скорее! Ради бога, скорее! - просила Ольга Михайловна.

А между тем с гор поднялись тучи и заслонили солнце.

Тучи были суровые, низкие.

Блеснула первая молния, и гром зарокотал мощно, но пока издали.

- Скорее! Скорее!

Почему-то почти неодолимой тяжести показалось Максиму Николаевичу первое ведро теплой воды, которое он нес в корыте.

Потом ее сняли с койки, маленькую холодеющую Мушку: под мышки держала Ольга Михайловна, за ноги - Максим Николаевич. Она извивалась всем тонким телом и глядела с явною болью... И когда положили ее, накрыв простыней, и сиделка принесла новое ведро теплой воды, и кружками начали поливать эти голые руки и поднятые в коленях ноги, какой ужас появился в Мушкиных глазах!

Она открывала рот, показывая два круглых передних резца, крышечкой набегавшие один на другой, но это был тот же ужас, и шире становились белые глаза, и шевелились губы, чтобы сказать что-то...

Жестяные кружки раз за разом звякали о ведро, проворно набирая воду, и вода, почти горячая, лилась на руки и ноги Мушки, когда она крикнула вдруг:

- Мама! Не надо!

- Дорогая моя, надо!.. Марусечка, потерпи, надо!

Ольга Михайловна переглянулась с сиделкой, и Максим Николаевич понял, что значил этот взгляд, почти радостный: она не говорила с самой ночи, а теперь - вы слышали? вы ведь слышали? - вот уж она говорит! Говорит!

Однако какие страшные усилия собрала бедная Мушка, чтобы сказать три маленьких слова!.. Вот она совершенно закрыла глаза... откинула голову...

- Ну, довольно!.. И воды больше нет: весь самовар, - сказала сиделка.

Хлюпая по лужам на полу, взяли было Мушку, как прежде: под мышки Ольга Михайловна, за ноги Максим Николаевич, и вдруг страшные судороги, и подскочившая сиделка едва удержала скользкое тело, готовое вырваться из рук...

И вновь на кровати, поспешно обтертая сухим полотенцем, Мушка потянулась вдруг вся, - страшно исказилось лицо, как у бесноватой, трубкой вытянулись вперед губы, - а через момент тело легло ровно и спокойно, даже вновь открылись глаза, только правый, как прежде - с сожалением и кругло, а левый - прищуро и почти презрительно.

- Что это? Паралич? - испуганно прошептал Максим Николаевич.

Сиделка молчала, соображая, как ответить, но Ольга Михайловна не растерялась:

- Вина! Где вино?.. И бутылки!.. Ради бога, еще самовар! Скорее! Скорее!

Мрачно сделалось в комнате от тучи... Но вдруг молния впрыгнула всем в глаза, так что зажмурились, и следом за нею такой страшный удар грома, что будто вздрогнул и закачался дом... И вбежавшая в этот момент с мешком на плечах Шура сказала:

- Боже мой! - и перекрестилась.

- Камфара? - спросила ее сиделка.

- Все есть! - тихо ответила Шура. - Я так бежала!.. Сейчас ливень будет...

Но сиделка радостно крикнула Ольге Михайловне, выгружая мешок:

- Есть камфара!.. И кофеин!..

Были еще две больших бутылки для вливания, и о них спросила Ольга Михайловна:

- А это что?

- Это?.. А-а!.. Это не важно теперь... Это, должно быть, для дезинфекции.

И она проворно отбила горлышко ампулы, набрала шприц.

Накрывшись с головой тем же самым мешком, в каком принесла лекарства, Шура побежала искать Женьку и Толку, Максим Николаевич колол лучину, вновь разводя самовар, когда первые крупные капли дождя застучали по крыше, как град. Опять совсем близко где-то упала яркая молния и тарарахнул гром.

Максим Николаевич очень ясно представил, как Мушка, голая, мечется, как всегда она металась в начале дождя: прочищала лопатой канавки, чтобы не залило погреб, поправляла водосточные трубы и желоба... Какая радость был для нее дождь летом!..

И вдруг он услышал такой же, как ночью, отчаянный крик Ольги Михайловны:

- Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Максим Николаич!.. Скорее!..

Он кинулся в комнаты, и первое, что увидел, было древнее египетское лицо сиделки, все из одних скорбных линий, и руки, как ненужные теперь, свободно опущенные вниз.

- Максим Николаич!.. Отходит!.. Отхо-дит!..

Ольга Михайловна сидела около кровати и чайной ложечкой закрывала, пыталась закрыть, белые на желтом личике Мушкины глаза. Лицо у нее было такое же, как у Мушки, мертвое, - только глядело.

Максим Николаевич покачнулся было - так дернулось сердце, - но тут же стал у изголовья, положил левую руку на холодный уже Мушкин лобик, перекрестился, сказал тихо:

- Что же делать?.. Искали все, какая болезнь, а это вовсе и не болезнь, - это смерть пришла...

Начался ливень.

Под напором потоков воды, ринувшихся с неба, гулко гудела железная крыша, так что говорить было трудно, и никто не расслышал того, что сказал Максим Николаевич:

- Вот: так любила Мушка дождь, и он пришел к ней перед смертью... проститься...

И не слышно было, как зазвенела отброшенная на пол чайная ложечка.

Ольга Михайловна, страшная в своем отчаянье, обняла как-то сразу все голое тело Мушки, припав лицом к груди против сердца, и вдруг вскрикнула:

- Она теплая!.. Почему же она теплая?

- Да, еще теплая, - сказал Максим Николаевич, пощупав грудь.

Сиделка за спиной Ольги Михайловны скорбно кривилась, отрицательно качая большеносым лицом, но, схватив Мушкину руку, Ольга Михайловна повернулась к ней:

- Пульс есть!

И потом уверенно:

- Есть пульс! Я слышу!.. Максим Николаич! Берите за правую руку, я за левую!.. Отводите назад! Теперь к груди! Искусственное дыхание, - знаете?.. Дальше назад! В одно время со мною!.. Теперь к груди!.. Еще камфары! Пожалуйста!.. Я вас прошу!

Брови сиделки вспорхнули недоуменно. Она высоко, к самому уху подняла левое плечо, сделала губами и глазами древний жест, но все-таки отбила горлышко еще одной ампулы и набрала шприц.

И потом долго так было.

Лило сверху и гудела крыша. Сырость дождя и запах грозы врывались в открытое окно, а здесь, в комнате, металась сиделка в белом халате, поминутно делая инъекции, неутомимо отводили и сводили руки Мушки Максим Николаевич и Ольга Михайловна...

Но вот заметили зловещее какое-то лиловое пятно, ползущее снизу от шеи на левую щеку Мушки.

- Что это?

- Синюха, - сказала сиделка.

- Тереть надо! Максим Николаич, трите! - вскрикнула Ольга Михайловна. Не руками, шершавым чем-нибудь... Одеялом!.. Сестра, голубчик, трите вы со мною, - он пойдет разводить самовар!.. Еще ванну!

Вставая, Максим Николаевич переглянулся с сиделкой. Та снова наклонила голову к правому плечу и сделала губами и глазами древний жест недоумения.

По террасе несся уже поток.

Дача стояла в выемке под бугром так, чтобы защититься от сильных тут зимою ветров, и теперь справа от нее, с дороги, забивши уже проточные канавы камнями и шиферной глиной, поток повернул на террасу, и около ножек самовара струилась желтая, пенистая вода.

Не нужно уж было разводить самовара для Мушки, умерла уже Мушка, - это видел Максим Николаевич, - и щепки, мокрые, кружились по полу террасы и уносились водой.

Но доносился из комнат голос Ольги Михайловны:

- Скорее самовар! Скорее, пожалуйста!.. Бутылки к ногам!

Максим Николаевич ударял топором по сухой еще крышке старого стола, стоящего тут же на террасе, отбил доску, взобрался на тот же стол, наколол из доски лучины...

Едва поставил самовар, вышла Ольга Михайловна.

- Она жива!.. Пульс появился!.. И синюхи уж больше нет... Надо за доктором!

- Что вы? Куда в такой ливень?

- Я вас прошу!.. Она умрет иначе! Умрет!

- Что же доктор может?

- Он что-нибудь сделает... Он знает...

- Господь с вами!.. Разве они у нас не были?

- Ну, не хотите сами, найдите Шуру, - пошлите!.. За Мочаловым... Он близко.