- От вас правды не услышишь, - прямо сказал Максимов. - Всё готово к сдаче?

- Всё, господин капитан.

Орудия, тягачи, машины вытянулись в колонну вдоль дороги. Максимов и его товарищи начали осмотр. Уже через несколько минут они увидели, что немцы пытаются обмануть их.

- Где замки и прицелы? - спросил Максимов. Командир полка ответил что-то невнятное.

- Вы нарушаете инструкцию о сдаче боевой техники. Потрудитесь установить на место замки и прицелы. Иначе принимать орудия не будем.

Юнг развел руками и торопливо направился к своим артиллеристам, которые стояли у штабных машин.

Прицелы и замки пришлось вырывать из земли, доставать из озера. Наши офицеры, спокойно покуривая, прохаживаясь по поляне, наблюдали за суетой немцев.

В это время на полянку въехала машина командарма. Симоняк, распахнув дверцу, легко соскочил на дорогу.

- Товарищ генерал-лейтенант, приемка артиллерийской техники отложена. На многих орудиях нет замков и прицелов, - доложил капитан Максимов.

- А куда они делись?

- Попрятали. Видите, копаются в земле? И со дна озера достают.

- Сами виноваты. Пусть попотеют. Всё должно быть в ажуре.

Симоняк, заметив старшего лейтенанта Петрова, по-дружески кивнул ему.

- Видишь, товарищ Петров, как дела обернулись. К твоим ногам немцы сами складывают оружие.

- Точно, товарищ генерал. Недаром мы кровь свою проливали.

Командарм распрощался с офицерами, и его машина помчалась по лесной дороге. Симоняк поехал к железнодорожной станции, где сдавалась в плен немецкая пехотная дивизия. Пулеметы, автоматы, пистолеты складывались под открытым небом. Машины, нагруженные военным имуществом, двигались колоннами по дороге. На лицах немецких солдат Симоняк не заметил уныния. Напротив, они откровенно радовались тому, что остались в живых, что закончилась опостылевшая им война.

Немецкая дивизия выстроилась побатальонно. Столь же послушно, как еще вчера они выполняли приказы Гитлера, немецкие подполковники, майоры, капитаны подчинялись распоряжениям наших лейтенантов. Фашистские части, поднимая облака пыли, шагали в плен, сопровождаемые несколькими советскими автоматчиками.

- Заждался вас немецкий генерал, - напомнил Симоняку адъютант.

- Успеется. Спешить ему сейчас уже некуда, - усмехнулся командарм.

Под вечер Симоняк вернулся в Тукумс. На крылечке небольшого домика, где расположился штаб армии, сидел немецкий генерал. Увидев Симоняка, он вскочил, поднес руку к козырьку.

Командарм пригласил его в дом.

- Вы командовали корпусом?

- Да, да.

- Я беседовал со многими вашими генералами и офицерами. Спрашивал, чем они объясняют поражение Германии в войне. Любопытно и ваше мнение узнать.

- Можно быть откровенным?

- Именно откровенным.

- Гитлер слишком вмешивался в дела рейхсвера. Имей наш генералитет больше свободы, было бы меньше катастрофических ошибок. Это, по-моему, главная причина постигшего нас поражения.

- А еще какие?

- Видели вы за Тукумсом громадное кладбище военных машин? Почему они вышли из строя? Отказала какая-либо деталь, и машину приходилось отправлять на свалку. У вас лучше. Унифицированные детали, запасные части.

Слова генерала развеселили Симоняка. Вот где, оказывается, собака зарыта...

- Это всё?

- Бог от нас отвернулся, - тихо проговорил пленный командир корпуса.

- Не будь я атеистом, сказал бы: как ему не отвернуться от вас? Еще ни одна армия не творила столько злодейств. Подумайте об этом, генерал, времени у вас хватит. Но я в бога не верю и скажу вам одно: не могли вы выиграть войну. Вы начали ее и вели как захватчики, душители свободы, палачи. А мы воевали за правое дело, за будущее человечества. Великая цель дала нам великую силу.

Симоняк встал, поднялся и немецкий генерал.

- Проводите его, - сказал командарм адъютанту.

15

Торжественные марши, веселые народные песни звучали над Тукумсом. К городской площади отовсюду стекались люди. Чеканным шагом шли солдаты, нестройными, но оживленными, многолюдными колоннами собирались жители города.

Симоняк стоял на трибуне. На генеральском кителе поблескивала над рядами орденских планок Золотая Звезда.

Рядом с Симоняком был худощавый человек с болезненным, желтым лицом тукумский рабочий, лишь накануне освобожденный советскими бойцами из-за решетки. Гитлеровцы держали его год в тюрьме за то, что он неосторожно выразил свою симпатию к русским людям.

- Вам слово, товарищ Цедерштейнс, - обратился к нему секретарь укома.

Бывший узник гестаповских застенков говорил страстно, и каждое его слово находило отклик у людей, заполнивших площадь. Подняв руку кверху, Цедерштейнс закончил:

- Видите, как высоко поднялось солнце, как оно светит и улыбается нам, солнце нашей победы? За это земной поклон Стране Советов, ленинской партии, солдатам-освободителям.

Заволновалось, заплескалось людское море, когда к микрофону подошел командарм. Он считал себя неважным оратором и не любил выступать, но в этот день, охваченный великой радостью победы, не мог не высказать своих чувств. Простые искренние слова как-то сами рвались наружу, вызывая бурное одобрение, улыбки, радостные восклицания. Еще перекатывалось ура над площадью, еще гремели рукоплескания, а рядом с Симоняком появилась белокурая девушка.

- Это вам, товарищ Герой Советского Союза, - сказала она, подавая командарму букет роз.

Прекрасная в своем радостном волнении, искрящаяся молодостью, весельем, она сама походила на цветок. И командарм, растроганно глядя на нее, подумал: такой вот светлой, чистой, веселой должна быть отныне жизнь на советской земле.

Прощальный салют.

Вместо эпилога

Еще не рассвело, когда Симоняк вышел на крыльцо. За ночь снега намело горы. Славно повеселилась январская метелица, всё выбелила, всё одела в белый наряд: и дворик, и низкорослые яблоньки, и пушистые, вечно зеленеющие ели, несшие у дома постоянный караул...

Николай Павлович жадно вдыхал свежий утренний воздух. Хорошо здесь, в Осиновой Роще! Он, пожалуй, правильно сделал, что перебрался сюда из Ленинграда. И чувствует себя теперь он гораздо лучше.

Симоняк никогда и никому не жаловался на свое здоровье. До поры до времени его могучий организм ни в чем не давал осечки, выдерживал исполинскую нагрузку. Не прошли, однако, бесследно десятки лет чертовски трудной жизни и непрестанных волнений. Еще в последний год войны он ощущал сердечные боли, но не придавал им серьезного значения. Вот отвоюем - всё как рукой снимет, думалось ему. А болезнь исподволь развивалась. И, наконец, свалила его с ног. Инфаркт. Два месяца пролежал Николай Павлович в постели и, поднявшись, ходил, опираясь на памятную его фронтовым друзьям суковатую палку...

- Она счастливая, - шутил он. - Настоящая палочка-выручалочка.

Тяжелая болезнь заставила Симоняка осенью сорок восьмого года оставить военную службу. Сперва думалось, что на время. Так, между прочим, считал и маршал Говоров. После войны Леонида Александровича перевели в Москву, он возглавлял противовоздушную оборону страны. Однажды Симоняку дали знать, что Говоров приехал в Ленинград и хотел бы его видеть. Николай Павлович быстро собрался, надел свою генеральскую форму и отправился в штаб военного округа, где находился Говоров. Майор, дежуривший в приемной, открыл дверь и пропустил Симоняка вперед.

- Маршал вас ждет, - негромко сказал он.

Говоров стоял у широкого окна, сквозь которое видна была величавая Дворцовая площадь, Александровская колонна, помолодевший Зимний дворец. Как часовые, застыли на бессменном посту статуи, словно напоминая о военных грозах, бушевавших и здесь пять лет назад.

Маршал, услышав за спиной шаги, обернулся. Он внешне мало изменился с того дня, когда уехал в Москву. Прибавилось лишь серебра на висках, но по-прежнему лицо Леонида Александровича дышало энергией и силой, топорщилась над верхней губой колкая щеточка усов, внимательным и острым был взгляд проницательных глаз.