Три дня, почти не выходя из мастерской с раннего утра и до сумерек, провел Сыромолотов в работе над "Демонстрацией", и когда закончил подмалевок, когда заняли свои места на холсте солнечные блики и тени в общих очертаниях, когда разглядел он то многое, чего не хватало ему, чтобы достичь полнокровия и предельной силы, он решил пройтись по улицам, глотнуть, как он привык говорить, "натуры".

Совершенно как-то непредумышленно вышел он во время этой прогулки к дому Невредимова, а потом, несколько неожиданно для самого себя, вошел и во двор дома.

Была, правда, мысль посмотреть на братьев Нади - студентов: от нее он слышал, что эти братья еще не спешат ехать в Москву, а среди лиц в толпе ему как раз не хватало двух студентов... Он не представлял братьев Нади, но думал, что семейное сходство с героиней его картины должно проявиться и в них, а это дало бы картине единство, которого ей не хватало... Наконец, если уж уехали оба, то в доме должны были найтись с них фотоснимки.

Так вышло, что необщительный, даже нелюдимый художник оказался у Невредимовых.

IV

Конечно, первые минуты были очень неловки.

Художника в незнакомый ему дом привела его же картина, которая неотступно стояла в его мозгу, но как было сказать об этом людям, которых ему раньше не приходилось видеть? Он ничего не придумал в объяснение своего прихода, и первое, что он спросил у пожилой невысокой женщины, шедшей из сада с корзиной груш, было:

- Что это за сорт такой, скажите? Кажется, "Мария Луиза"?

- Да, "Мария Луиза", - недоуменно глядя на него, ответила женщина.

- Прекрасные груши, - сказал он, - прекрасные... А чей это дом? Невредимова?

Женщина была одета в простенькое платье, и он принял ее за прислугу, но это была Дарья Семеновна, мать Нади.

- Да, Невредимова, Петра Афанасьевича... Вам его нужно?

Сыромолотову было так не по себе, что он, пожалуй, был бы обрадован, если бы хозяином этого дома оказался кто-нибудь другой, и он извинился бы и вышел снова на улицу.

Но делать было нечего, и он ответил:

- Хотелось бы увидеть... Петра Афанасьевича...

- Как сказать про вас?

- Художник Сыромолотов.

- А-а!.. Это вы портрет моей Надюши рисовали! - расцвела Дарья Семеновна и так стала вдруг похожа на Надю, что Сыромолотов на отлет снял перед нею шляпу, проговорив теперь уже без неловкости:

- Да, это именно я.

Дарья Семеновна поставила корзину наземь и протянула ему руку, он же галантно поцеловал эту загорелую руку, чем привел Дарью Семеновну в полное смущенье.

- Что вы! Что вы! - забормотала она.

- Позвольте вам помочь, - сказал он и, взяв корзину, первым направился с нею к крыльцу дома; а через минуту сидел уже на этом крыльце, имевшем вид небольшой веранды, в обществе обоих студентов, братьев Нади, которые случайно оказались дома. Они собирались уже уезжать в Москву, однако же не спешили с этим, и Сыромолотов так был рад своей нечаянной удаче, что, только перебросившись с ними несколькими фразами, вспомнил про хозяина дома и спросил:

- А Петр Афанасьевич где же сейчас?

- Дедушка после обеда обыкновенно ложится спать, - ответил один из студентов, длинный и узковатый, Саша; другой же, пониже ростом, Геня, добавил улыбаясь:

- Древен наш дедушка. Вы его ни разу не видали?

- К стыду своему, должен признаться, - много слышал, но видеть не приходилось... Однако надеюсь увидеть, затем и пришел, - тоже улыбаясь, говорил Алексей Фомич.

Он смотрел на обоих братьев Нади так, как умеют смотреть только художники, вышедшие на поиски "натуры". Конечно, оба они сразу показались ему необходимыми для картины, и он следил только за поворотами их голов, чтобы перенести на холст наиболее резкий для каждого поворот.

На них не было ни студенческих тужурок, ни фуражек, только белые рубахи, у одного забранная в брюки, у другого подпоясанная витым пояском с кистями, но и этого он не хотел изменять. На картине было лето, а летом многие из молодежи ходили без фуражек, тем более на юге.

Он замечал, что и братья Нади в свою очередь смотрят на него впитывающими глазами, как умеет смотреть только юность на знаменитость. Но это не смутило его. Он вынул из кармана небольшой альбом, похожий на записную книжку, и сказал отчасти шутливым, отчасти деловым тоном:

- Грешен, очень большой зуд у меня в руках, когда вижу я новых для себя людей... Повернитесь, сделайте милость, так, - обратился он к Гене, - и смотрите, пожалуйста, вот в эту точку, - показал он, поднявшись, несколько выше этажерки с посудой.

- Ну вот... Что же во мне примечательного? - сказал было Геня, повернувшись, однако, именно так, как просил Сыромолотов.

- У меня это быстро, вам недолго придется... Да ведь и рисуночек-то маленький, - отвечал ему Алексей Фомич, не теряя при этом ни секунды.

Он действительно очень быстро набросал голову Гени и торс - больше не могло быть видно в толпе на картине - и тут же сказал: "Готово!" - и, поклонившись, перешел к Саше.

- А мне куда смотреть? - спросил Саша, вытягиваясь во весь рост.

- Ого!.. Да-с!.. Куда вам смотреть - это задача... Однако смотрите, прошу вас, в ту же самую точку.

Так как Саша, благодаря росту, должен был выделяться из толпы, то Алексей Фомич зарисовал его по пояс и отдал ему времени минуты на три дольше, чем Гене.

Однако щедрое послеобеденное солнце, пробивавшееся сквозь льняные, слегка синие занавески на веранду, так озарило вдруг Дарью Семеновну, что она тоже запросилась на картину.

- "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" - продекламировал Сыромолотов, обратясь к ней, подняв карандаш.

- Ну, уж меня-то, старуху, зачем же, - застыдилась Дарья Семеновна и хотела уйти.

- Одну минутку, только одну минутку! - убедительнейшим тоном подействовал все-таки на нее Алексей Фомич и занес ее фигуру в свой альбомчик.

Очень странно вышло для него в этом доме: как будто невидимо рядом с ним здесь была Надя, так быстро освоился он со всеми и так непринужденно чувствовал себя, что хотел уж было поговорить о неизвестной ему Ксении, оставшейся где-то за границей, но его предупредила Дарья Семеновна.

Кивнув на сыновей, она сказала:

- Вот только эти двое пока остались: студентов не берут ведь... А трех старших взяли.

- В армию?

- Ну да, в армию... Один, самый старший, инженером был, теперь офицером стал, прапорщиком; другой тоже институт путей сообщения окончил, в инженерный корпус попал, а третий - он же ведь земским врачом был, - думали мы, что не должны были взять, - нет, тоже в полк попал... Спасибо хоть дочка старшая нашлась, за границей была, наконец-то удалось ей, бедной, до Петербурга доехать.

- А-а, удалось все-таки! - так обрадованно отозвался на это Алексей Фомич, что даже Геня счел нужным вставить:

- Нынче утром письмо получили.

А Саша добавил:

- Письмо интересное - прямо хоть в газете печатай... Дедушка даже плакал, когда читал.

У Дарьи Семеновны нашлись улежавшиеся уже, раньше снятые груши, и несколько штук их на тарелке поставила она на стол перед гостем, а после того, переглянувшись с Сашей, принесла из комнаты письмо в разорванном конверте и подала Саше. Сыромолотов заметил, что письмо было объемистое.

- Сколько лет вашему дедушке? - спросил он Сашу.

- Восемьдесят шестой год... Хотя иногда он говорит, что ему все девяносто.

- Старики любят иногда прибавлять себе года, чтобы им не было страшно, - улыбаясь сказал Алексей Фомич и добавил: - Если можно письмо это печатать в газете, то, может быть, можно и мне его послушать?

- Я уж его сегодня два раза читал - про себя и вслух; могу и в третий.

Голос младшего из двух братьев - Гени - напоминал Сыромолотову голос Нади, так же как и весь его внешний облик, поэтому с первого же взгляда к Гене он почувствовал большое расположение. Голос Саши был грубее, гуще, и в лице его, не только фигуре, было гораздо больше мужского, и кисти рук его были пошире, чем у Гени.