Визжащий старческий:

— Здесь!

— По сегодняшней строевке минус убитые выписать на завтра разнарядку кухне и хлеборезке.

— По каким нормам?

— По тем же самым, по каким! Может, в осаде месяц сидеть!

Повелительно протягивает руку:

— Бригадир Тимохович! Соберите по зоне убитых. Подсчитайте побригадно, дайте сведения в продстол. В хоздворе выкопайте братскую могилу, завтра будем хоронить.

Голос:

— Не морочьте голову с каптерками, полковник! Надо думать о лозунгах восстания!

Полковник Евдокимов грозно удивлен:

— То есть, это какие — лозунги?!

Косится на Богдана:

…Свобода щирой Украине? Так завтра нас пулеметами покроют. Если мы хотим остаться в живых, наш лозунг может быть только один: "Да здравствует Центральный Комитет нашей партии! Да здравствует товарищ Сталин!"

Разноречивый ропот.

Вдруг — радостный вопль на всю столовую:

— Эй политиканы! Стадо воловье! Что вы тут топчетесь?! Наши стенку пробили в женский лагпункт! К ба-абам!!!

Движение среди видимых нам первых рядов. Богдан, потом и Климов спрыгивают с помоста. Гул в толпе. Топот убегающих.

Полковник с досадой бьет рука об руку.

— Ах, это зря!.. Это надо было оставить!.

Гай:

— Но не в этом ли свобода людей, полковник?

Евдокимов скривился:

— Бар-дак!.. Управление, связь — все теперь к черту!

Гай, насунув шапку на самые глаза:

— Не у всех посылки, как у вас, полковник. Многим давно уже не до баб…

Громко:

…Так насчет лозунгов, браты!..

ШТОРКА.

Широкий экран разгорожен посередине разрезом стены в два самана. Слева — мужчины (мы видим их до колен) долбят стену ломами, кирками, Лопатами. Она, видно, замерзла, трудно колется. Они рубят как бы дыру, арочный свод, стена держится над ними, и ее верха мы не видим. А справа — сгущается стайка женщин в ожидании. Они тесно стоят, держатся друг за друга. Они с такими же номерами — на шапкахушанках, телогрейках, юбках. Они часто оглядываются в опасении надзирателей.

Музыка! Жизни нерасцветшие или прерванные…

Женщины не только молодые, тут всякие. После нескольких лет замкнутой женской зоны, обреченные на ледяной двадцатипятилетний срок, — как могут остаться спокойными к ударам мужских ломов в стену?

Это стучатся в твою грудь!

Это и любопытство.

Это и встреча с братьями, земляками.

Среди женщин мы можем угадать по лицам — украинок… эстонок… литовок…

Уже первый лом один раз прошел насквозь! Еще немножко! Еще! Падают куски! падают!..

Есть проход! Мужчины бросают ломы и кирки, они протягивают руки в пролом и стайка женщин бросается к ним! И протягивает руки!

КРУПНО.

— Соединенные руки! Соединенные руки! Союз мужчины и женщины старше всех союзов на земле!

Бегут еще! Одни туда, другие сюда, все перемешалось! Надзирателей нет!

— Демка!

— Фрося!

— Девочки, прыгай, не бойся!

— Вильность, дивчата!..

И еще — не разбираем языка, и тем выразительней переливание, мука и радость этих голосов.

Номера женской зоны закружились между номерами мужской.

Поцелуи — каменного века! — некого стыдиться, некогда кокетничать!

И Володя Федотов держит за локти какую-то девушку с нерусским лицом, с чуть высокомерным запрокидом головы.

— Ты не понимаешь меня, Аура?.. Но ты же в лагере немножко научилась по-русски?.. Аура! Меня арестовали — я не только еще не был женат, я…

Аура отвечает что-то по-литовски.

Они может быть и поцелуются сейчас, но мы этого не увидим.

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Опять они! Но уже сидя на вагонке. Теперь уж она без шапки, ее волосы длинные рассыпались по Володиной груди, он их перебирает и целует.

Доносятся хрупкие стеклянные звуки бандуры.

И соседняя вагонка видна. Мантров, отвернувшись у тумбочки, старается не смотреть на этих двоих, хотя сидит прямо перед ними.

И на других вагонках, на нижних щитах и на верхних, сидят там и сям женщины. Как странно видеть прически и длинные волосы в лагерном бараке! Ближе бандура. Несколько тихих голосов, женских и мужских, поют:

Выйди, коханая, працею зморэна,

хоч на хвылыноньку в гай…

А вот и старик-бандурист — наголо стриженный, как обесчещенный.

И крышка бандуры его с мазаной хаткой, с писаной неживой дивчиной.

И — живая, похожая, лежит на смежной верхней вагонке, поет. Ее сосед встает, шагает по верхним нарам к ближней лампочке. Выкручивает ее и кричит:

— Эй, люды добры! Як майора Чередниченко нэма — так кто ж будэ электроэнергию экономыты? Геть их, лампочки Ильичеви, чи они вам за дэсять рокив у камерах очей нэ выелы?

— Общий вид барака. Вторую лампочку выкрутили. Третью.

А последнюю — украинка толстая.

Полная темнота.

И смолкла бандура посреди напева.

День. На крыше барака сидят двое зэков в бушлатах и, как-то странно держа руки, запрокинувшись, смотрят вверх.

Из их рук идет вверх почти непроследимая нить.

МЫ ПОДНИМАЕМСЯ.

Явственней веревочка. Вверх. Вверх.

Мутное зимнее небо. В легком ветерке дергается самодельный бумажный змей. На нем:

Жители поселка! Знайте!

Мы потому бастуем,

что работали от зари до зари

на хозяев голодные

и не получали ни копейки.

Не верьте клевете о нас!

отдаленная пулеметная стрельба. Резкий свист пуль по залу.

в экран! в змея! одна из очередей проходит дырчатой линией через угол змея.

Но змей парит!

И МЫ ТОЖЕ СТАЛИ ПТИЦЕЙ.

Мы делаем круги над лагерем и спускаемся.

На крышах нескольких бараков — по два заключенных. Это наблюдатели.

На вышках — не по одному постовому, как всегда, а по два.

На одной вышке стоит еще офицер и фотографирует что-то в лагере.

А в зоне — несколько проломов: повален забор, разорвана колючая проволока.

За зоной против этих мест — торчит из земли щит с объявлением:

КТО НЕ С БАНДИТАМИ

— переходи здесь!

Тут не стреляем.

А в лагере против этих мест — баррикады, натащены саманы, ящики.

И около каждой баррикады стоит двое постовых с самодельными пиками (пики — из прутьев барачных решеток).

И против ворот, против вахты — большая баррикада.

И тоже стоят постовые с пиками: двое мужчин, одна женщина.

А за зоной

пехотные окопные ячейки. В них сидят-мерзнут хмурые пулеметные расчеты, смотрят

на лагерь.

ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.

На двери приколота бумажка:

ШТАБ ОБОРОНЫ

Перед дверью прохаживается с пикой молоденький зэк-часовой.

За этой дверью — по вазону с широкой агавой мы узнаем бывший кабинет оперуполномоченного. За письменным столом

сидит полковник Евдокимов в военном кителе с невоенными пуговицами.

Гай уронил черную стриженую голову на поперечный стол и как будто спит.

Сложив руки, сидит Магомет, спокойный, как гора.

В разных позах еще в комнате — Климов, Богдан, Барнягин, Галактион Адрианович и пожилой нормировщик. Все — без номеров. В углу стоит худощавый Антонас и очень строго смотрит.

Говорит Евдокимов:

— Я не знаю — какие могут быть претензии к штабу? Мы в осаде восемь дней. Никакой свалки вокруг продуктов, никаких злоупотреблений на кухне. Имеем месячный запас. Караульная служба — безупречна. Полный порядок!

КОСЫМ РЫВКОМ

переносимся к Барнягину:

— На хрена нам ваш порядок? При МВД тоже в лагере был порядок! Он на шее у нас — порядок! Нам не порядок, а свобода нужна!

— Но откуда нам достать свободу, майор Барнягин? Может быть, в первую ночь мы еще могли разбежаться. Никто, однако, этого не предлагал. А сейчас — момент упущен, перестреляют.

Климов, рядом с Барнягиным:

— Для свободы нам нужно оружие! — а мы его не ищем.

Евдокимов. Рассудительно-снисходителен:

— Слушайте, друзья, ну нельзя же планировать операции, находясь на уровне грудных детей. Значит, с ножами и пиками идти добывать пулеметы? — уложим половину личного состава. А что делать потом с оружием? Захватить рудники? Что это нам даст? Идти с боями на Караганду? Утопия.