каракатицы!

спруты! Они не помещаются на экране сразу все, они стиснуты.

Общий хриплый возглас торжества.

Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:

— А, Гавронский! Сюда резать пришел?

С-213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:

— Поляк дерьмовый! Это ты резал?

Гавронский, Р-863. Спиной к закрытой двери. Руками как бы держится позади себя за каменные косяки входа.

Негромкий, но четкий взлет революционного этюда. Рев:

— Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. Задушим на хрен!

Гавронский видит — спасенья нет! Гордо выпрямился в нише двери:

— Предатели! Найдут вас и тут!

Гонор — это долг!

Остервенелые сливающиеся крики.

Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечности!

На экране — муть.

На полу, под нашими ногами, крики:

— Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!

— Рви его с мясом!

— Кто резал, говори!

Резкий крик боли.

Полная тишина.

Прильнули ухом к стене и напряженно прислушиваются — летчик Барнягин и Гедговд. Барнягин грозит нам — не шуметь!

Это он — однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.

Камера — такая же, но нары голые.

Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слушает там.

Барнягин машет рукой, отходит:

— Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не поделят господа стукачи?

Какое ж у него располагающее, открытое лицо, всякий раз это поражает. Незажившие следы побоев, розовый шрам на лбу.

Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалеку от двери. Своей небрежной скороговоркой:

— Черт его знает, на наших глазах хиреют лучшие традиции арестантского человечества. Например, культура перестукивания заменена культурой стукачества.

— И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?

— Э, друзья! А сколько новостей мы узнаем из газет? Просеивайте сами, делите на шестнадцать, на двести пятьдесят шесть…

С нар:

— Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь на волю, все новости узнаешь.

Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощен, один скелет. Но весел:

— На волю? Да! В самом деле, как это интересно! — утоптанная песчаная площадка двести метров на двести — и мы ее уже воспринимаем как волю! И у меня еще двадцать три неразмененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звездам! Ду-урак!

ШТОРКА.

Та же тюремная канцелярия, видим ее всю, от входа. В дальнем конце за столом сидят двое, занятые делом.

БЛИЖЕ.

Это — лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы видели за хирургическим столом. Он — в белом халате сверх телогрейки и в шапке с номером. Он подписывается на листе. Бекеч:

— И вот здесь еще, доктор.

Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладет ручку.

Показывает:

— А резолюцию о том, что вы отменяете вскрытие, напишите здесь.

— Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его отправим, не завозя в морг.

Доктор пожимает плечами. У него очень утомленный вид. Шум открывшейся двери. Голос:

— Товарищ лейтенант! Тут — на освобождение, Ы-четыреста-сороквосемь, ГедгОвд. Все оформлено. Выпускать?

Бекеч смотрит в нашу сторону:

— Заведите его сюда.

Голос надзирателя (глуше):

— Эй ты! Але!.. Иди сюда.

Звук шагов входящего. Дверь закрылась. Бекеч:

— Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?

Голос Гедговда (около нас):

— Да безделушка, три месяца.

Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда. Бекеч поднимает палец:

— И только потому, Гедговд, что доказана твоя непричастность к группе Барнягина. Мы это учитываем. Мы — справедливы.

Пауза. Гедговд не отвечает.

…Надеюсь, ты усвоишь этот урок и больше бегать не будешь никогда. Обещаешь?

Долговязый, измученный Гедговд, Сзади него, у двери, надзиратель. Гедговд шутит, но улыбка у него получается больная:

— То есть, как вам сказать, гражданин лейтенант? Поручиться честным благородным словом — не могу. Если опять… такой зажигательный момент. Парадоксально, но стремление к свободе, оно где-то там…

тычет себе в грудь.

…заложено… заложено….

Врач — крупно. Седые виски. Властная манера держаться, не как у простого заключенного:

— Это у вас, Гедговд, мы обнаружили спаи в верхушках! А ну-ка, подойдите, поднимите рубашку…

Все трое. Гедговд уже начинает расстегиваться. Бекеч:

— Доктор, ведь он выходит, на это есть санчасть.

Врач встает:

— Пойдемте со мной, Гедговд.

ЗАТЕМНЕНИЕ.

Из него открывается и светится дверь — выход из тюрьмы. В спину видим выходящего врача с чемоданчиком. Гедговда с узелком.

За дверью свет раздвигается, но не вовсе: это — пространство тюремного дворика. Он обнесен забором в полтора человеческих роста. Сплошной деревянный забор уже окончен постройкой.

И еще за одной дверью распахивается

музыка широкая, тревожная.

ШИРОКИЙ ЭКРАН.

общий вид лагеря, освещенного перед темнотой неестественным красноватым светом. Край выходных ворот, потом — «штабной» барак, на стене его — щиты-плакаты: "Строители пятой пятилетки!.." — дальше неразборчиво. На другом: "Труд для народа — счастье!" Дальше вглубь бараки, бараки заключенных.

Сильный ветер. Взмел щепу у забора тюрьмы, там и сям вихорьки пыли, надувает и полощет белым халатом врача.

Врач и Гедговд идут вдоль линейки.

А на западе — черные папахи туч, и в прорыв их — этот неестественный багровый послезакатный свет. И отчетливо видны на этом фоне черные коробки бараков, черные столбы, черные вознесшиеся пугалавышки.

Идут они, двое на нас. Красный отсвет на их щеках.

Врач:

— Гедговд! Я совсем вас не знаю. Но мне понравилось, как вы держали себя с начальством. Я угадываю в вас несовременного человека чести.

Невольно взглянули в сторону и остановились.

На отдельном щите — объявление, написанное кривовато. Ветер треплет его отклеившимся углом,

В воскресенье в столовой

КИНО

для лучших производственных

бригад. Культурно

Воспитательная Часть.

Щит с объявлением минует (они идут дальше) — и в глубине видно крыльцо столовой. У восхода на него душатся заключенные. Два надзирателя сдерживают напор.

БЛИЖЕ.

Нестройные крики толкающихся.

Надзиратель кричит:

— А ну не лезь! Не лезь! Сейчас нарядчик придет — и только по списку бригад!

Мы — позади толпы и хорошо видим, как здесь проворно разувается Кишкин. Он покидает ботинки там, где разулся, и с помощью товарищей вскакивает на плечи задних. Он быстро бежит по плечам, по плечам так плотно стиснутых людей, что им не раздвинуться.

Кричит, простирая руки к надзирателям:

— Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!

И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели смеются. Кишкин поворачивается и орет толпе, тыча себя в грудь:

— Меня! Меня пропустите! Меня!

Лицо его — глупое, дурацки растянутое, язык вываливается.

Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:

— Ну и Кишкин!.. Чего придумал!

Но смех замирает. Его сменяет недоумение. Растерянность.

Стыд.

Уже не толкаются. Тихо стало. Кто-то:

— Дурак-дурак, а умный.

— Да поумнее нас. Пусти, ребята!

Движение на выход.

— Пусти!

— Расходись! Чего раззявились? Толпа разрежается.

— А какое кино?

— "Батька Махно покажет… в окно".

ИЗДАЛИ.

Толпа расходится. Пустеет около крыльца. Кишкин, как шут в цирке, боится спрыгнуть на землю и показывает, чтоб ему подали ботинки. Надзиратели растеряны — они стали тут не нужны.

Врач и Гедговд смотрят на все это. За головами их — последняя красная вспышка в черной заре. Переглянулись, усмехнулись. Идут дальше. Врач:

— Я вспомнил там, в тюрьме, что вы не из бригады ли Климова?

— Да.

— На осмотр к нам вы… когда-нибудь потом. А сейчас прошу вас: пришлите ко мне как можно быстрей вашего бригадира! Только так…